Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX — начала XIII столетия - Игорь Фроянов

Вслед за поздними летописцами свою лепту в произвольную трактовку мер, осуществленных князем Михаилом, внесли ученые-историки. Так, В. Н. Татищев писал: «Князь Михаил Всеволодич прибыл в Новгород в суботу Фомины седмицы апреля 21-го дня. Новгородцы же вельми обрадовались, что их желание исполнилось, и, приняв его с честию, учинили ему роту, а он им на всем том, что новгородцы желали и чего прежде не един князь не делал. Он дал свободу (смердам) подлости пять лет подати не платить; кто сбежал на чужую землю, велел жить, кто где ныне живет; которые чем должны, а не платили лихвы, как преждние князи уставили, (лихву полетную) рост погодной за прошлые годы не требовать».{54} Согласно С. М. Соловьеву, Михаил, целуя крест на всей воле новгородцев и на всех грамотах ярославлих, «освободил смердов от платежа дани за пять лет, платеж сбежавшим на чужую землю установил на основании распоряжений прежних князей».{55}

Обращались к известиям новгородского летописца о фискальных установлениях Михаила Черниговского и советские историки. С. В. Юшков писал: «Сущность предпринятой кн. Михаилом меры, по нашему мнению, заключается в том, что он освободил всех вообще смердов, находящихся под его блюденьем как новгородского князя от платежа дани на пять лет; на тех же смердов, которые сбежали со своих мест, но остались в Новгородской области, он не нашел возможным распространить эту льготу: он приказал платить дань так, как они платили при прежних князьях».{56} С. В. Юшков подчеркивал, что предложенное им толкование сообщения новгородского летописца «опирается прежде всего на текст Никоновской летописи».{57} Версию С. В. Юшкова приняла Н. Н. Подвигина, сочтя ее правильной.{58} Наконец, М. Н. Тихомиров, не прибегая к Никоновской летописи, предложил следующий перевод новгородской записи: «и дал свободу смердам: на 5 лет даней не платить; кто сбежал на чужую землю, тем повелел, кто здесь живет, как уставили прежние князья, так платить дань».{59}

Мы полагаем, что все эти опыты по толкованию и переводу известий Новгородской Первой летописи надо отвергнуть как несостоятельные. Заметим, кстати, что некоторые средневековые книжники, в отличие от автора Никоновского свода, качественно воспроизводили запись новгородского летописателя. Чтобы убедиться в том, откроем Тверскую летопись, где сказано: «Прииде князь Михайло Всеволодичь Черниговский в Новгород, в неделю Фомину, и ради быша Новогородци своему хотению, и целова крест на всей воли Новогородской и на всих грамотах Ярославлих; вда свободу смердом на 5 лет дани не платити, кто сбежал на чужую землю, а кто зде живет, тем повеле тако: платите день, како уставили пережние князи».{60} Были среди исследователей и те, кто верно, на наш взгляд, понимал новгородского летописца. Так, А. И. Никитский полагал, что князь Михаил освободил от уплаты дани на 5 лет смердов, которые бежали из Новгородской области в соседние земли и захотели вернуться на старые места. Оставшиеся же в Новгородской волости смерды обязаны были давать дань по уставам прежних князей и в несколько сокращенных размерах.{61} По словам М. Н. Покровского, льгота, которую объявил Михаил Всеволодович, «распространялась на тех, кто бежал на чужую землю, обнаружив тем наиболее острое недовольство новыми порядками, родоначальником которых был посадник Дмитр. По отношению же к оставшимся были лишь восстановлены порядки „прежних князей” — надобно думать тех, которые были до Всеволода Юрьевича и его новгородского союзника».{62} Для Б. Д. Грекова «текст Новгородской летописи ясен и понятен. Здесь, несомненно, разумеется поощрительная мера для беглых крестьян, которых князь желал вернуть на старые места жительства».{63}

Таким образом, интерпретация записи под 1229 г. о правительственной деятельности Михаила Черниговского, предложенная А. И. Никитским, М. Н. Покровским и Б. Д. Грековым, нам представляется вполне приемлемой. С. В. Юшков, полемизируя с А. И. Никитским и Б. Д. Грековым в данном вопросе, высказывает следующие соображения по поводу конструкции толкуемой фразы: «Читая сообщение летописи и стараясь понять его так, как понимали Никитский и Б. Д. Греков, мы встречаемся с непреодолимым затруднением „а сим повеле”. Кто такие „сии”? Это указательное местоимение может быть отнесено только к предыдущей фразе: „кто сбежал на чужу землю, а сим повеле…”»{64} Б. Д. Греков резонно возражал своему оппоненту: «Если согласиться с С. В. Юшковым, то получится фраза, совсем неудобная по форме и странная по содержанию. Окажется, что к этим „сим” относятся два придаточных предложения, одно спереди, другое сзади, но это полбеды; самое главное, что эти придаточные предложения по смыслу противоположны и никак не могут относиться к одному определяемому. По Юшкову получается так: «Кто сбежал на чужую землю, а сим повеле, кто зде живет… платити дань». Чтение С. В. Юшкова приводит и к другому затруднению: «сии» оказываются в одно и то же время и беглыми, и теми, кто никуда не бежал, а сидел «сде».{65} К замечаниям Б. Д. Грекова добавим несколько своих соображений. Как явствует из интересующего нас текста, противительный союз «а», безусловно, подчеркивает противопоставление смердов, сбежавших в чужие края («кто сбежал на чюжю землю»), тем смердам, которые остались дома («кто еде живеть»). Кроме того, указательное местоимение «сим», следующее после союза «а», относится по законам языка того времени к ближайшему в тексте лицу или предмету. В данном случае этим лицом является «кто еде живеть». Достаточно выразительны также речения «чюжа земля» и «еде», разграничиваемые летописцем. Если стать на точку зрения С. В. Юшкова, доказывающего, что беглые смерды находились в пределах Новгородской области,{66} то это разграничение окажется нелепым, да и само наречие «еде» (здесь) потеряет всякий смысл, ибо, говоря «кто еде живеть», летописатель подразумевает, конечно, Новгородскую землю, отличая ее от «чужих земель», т. е. соседних государственных территорий.

Итак, рассказ новгородского летописца о фискальных мерах Михаила Черниговского мы понимаем следующим образом: князь освободил от уплаты дани сроком на пять лет бежавших за пределы Новгородской земли смердов в том случае, если они вернутся на старое местожительство; смерды же, которые не покинули своих сел, обязывались платить дань, «како уставили передний князи».

Князь Михаил занялся смердами не потому, что они принимали участие в новгородских волнениях 1227–1229 гг.: у нас нет никаких фактов, свидетельствующих о том, что смерды вместе с остальными новгородцами были охвачены «мятежом». Меры, принятые князем, должны были способствовать восстановлению государственного хозяйства, подорванного, помимо всего прочего, и побегами смердов, даннические платежи которых являлись важной доходной статьей Новгорода.{67} Под смердами скрывалась зависимая от новгородской общины группа сельского населения. Поэтому смерды находились в сфере постоянного внимания со стороны государственной власти.

Характеризуя волнения в Новгороде 1227–1229 гг., необходимо отметить, что они дают пример сложного переплетения бытовых потрясений, идеологической и социально-политической борьбы. В них нет классовых антагонизмов.{68} Перед нами столкновение различных групп и фракций свободного населения (городского и сельского), а не феодалов и феодально-зависимых. В лучшем случае мы можем рассуждать о предпосылках или предклассовой борьбе в событиях 1227–1229 гг.

С новгородскими волнениями 1227–1229 гг. тесно связаны происшествия 1230 г. В городе тогда пуще прежнего свирепствовал голод: «Изби мраз на Въздвижение честьнаго хреста обилье по волости нашей, и оттоле горе уставися велико: почахом купити хлеб по 8 кун, а ржи кадь по 20 гривен, а в дворех по пол-30, а пшенице по 40 гривен, а пшена по 50, а овсе по 13 гривен. И разидеся град нашь и волость наша, и полни быша чюжии гради и страны братье нашей и сестр, а останък почаша мерети».{69} Мор был жестокий. В «скуделницу», устроенную по распоряжению архиепископа Спиридона, свезли 3030 трупов. Новгородцы, как и следовало ожидать, виновниками бедствия сочли своих правителей. Сперва они убили Семена Борисовича — приятеля посадника Внезда Водовика. Дом и села, принадлежавшие Семену, подверглись разграблению. Затем новгородцы стали грабить двор и села самого посадника Водовика, а также «брата его Михаля, и Даньслава, и Борисов тысячьскаго, и Творимириць, иных много дворов».{70} Эти акции горожан означали падение власти посадника и тысяцкого, т. е. снятие с должностей, которые занимали Внезд Водовик и Борис Негочевич. Поэтому Внезд и Борис бежали в Чернигов. Новгородцы избрали посадником Степана Твердиславича, а тысяцким — Микиту Петриловича. При этом «добыток Семенов и Водовиков по стом розделиша».{71} Последняя деталь очень существенна. Во-первых, она указывает на то, что движение против посадника и тысяцкого носило организованный характер. Во-вторых, в ней заключено свидетельство об участии в низвержении Водовика и Бориса волостного, сельского люда, входившего в состав новгородских сотен.{72} Раздел имущества Водовика по сотням соответствовал архаическим порядкам. Известно, что в древних обществах во время гибели урожая и голода правителей если не убивали, то изгоняли, а их имущество грабили.{73} Новгородцы, грабившие дворы и села посадника Водовика и тысяцкого Бориса, опирались на старые традиции, восходящие к первобытности. Они действовали, руководствуясь собственными побуждениями, а не в силу интриг бояр, рвущихся к власти, как пытается это представить Н. Л. Подвигина. Она пишет: «И на этот раз народный гнев обрушился на бояр, стоявших у власти, а не на всех феодалов. Этому способствовала деятельность лидера оппозиционной боярской группйровки, умного и энергичного политического деятеля Степана Твердиславича. Направляя действия восставшего народа против посадника Водовика, эта группировка преследовала совершенно иные цели, чем „простая чадь”. Если доведенные до отчаяния городские и сельские низы стремились добиться улучшения своего положения, то Степан Твердиславич и его сторонники вновь воспользовались недовольством народных масс для того, чтобы захватить власть в свои руки, отобрав ее у боярской группировки Водовика».{74} Нет ничего неожиданного в том, что карающая длань народа ударила по боярам правящим, а не по всем «феодалам», ибо рядовые новгородцы и знатные пока не составляли вполне оформившихся двух классов, противостоящих друг другу. Незавершенность процесса классообразования в Новгороде, как, впрочем, и во всей Руси,{75} препятствовала резкому разграничению интересов социальной верхушки и низов, а следовательно, и распадению их на замкнутые социальные категории. Именно поэтому народные массы Новгорода не могли противопоставлять себя боярству в целом. То же надо сказать и о боярстве, которое, будучи разобщенным, страдало от изнурительной взаимной борьбы. «Разобщенность боярства, непрекращавшаяся борьба боярских группировок, — по справедливому мнению В. Л. Янина, — замедляла не только процесс консолидации самого боярства, но и процесс консолидации противостоящих ему классовых сил».{76} Консолидированным боярство стало не ранее XV в.{77} В начале же XIII столетия оно являлось образованием, внутренне неустойчивым и дробным. В этих условиях выступления народных масс могли быть обращены только против отдельной группы бояр, но никак не против всего боярства. Голод 1230 г. предопределил направление удара, обрушив народный гнев на бояр-правителей. И тут энергия и ум Степана Твердиславича, о которых восторженно отзывается Н. Л. Подвигина, играли отнюдь не первую роль, если вообще какую-нибудь играли. Языческие идеи, овладевшие массами под воздействием голода, — главная сила, которая смела одних правителей и призвала к власти других. Степана Твердиславича и его приверженцев вынесло на гребне волны народного возмущения, которое не надо было направлять, поскольку оно в момент своего зарождения имело уже определенную направленность. Помимо посадника и тысяцкого, был смещен и князь. Таким образом, новгородцы заменили всех высших правителей, кроме архиепископа Спиридона. Эта замена, как и предшествующая, находит объяснение в языческих воззрениях народа, видящего причину посетивших его бедствий в плохих правителях, навлекающих на людей несчастья, вместо того чтобы оберегать общину от них.