Волкогоновский Ленин (критический анализ книги Д. Волкогонова “Ленин”) - Жорес Трофимов

Стремясь принизить духовную атмосферу семьи, в ко­торой родился и вырос Владимир Ильич , Волкогонов об­лыжно утверждает (с. 53), что Ульяновы вели “в основном тот же образ жизни, что и большинство служивых людей, чиновничество, мещане...” Но даже в некрологах 1886 года отмечалось, что И. Н. Ульянов, благодаря своей просвети­тельской деятельности, был “известен всей России”. И это служение благородной цели наложило соответствующий от­печаток на образ жизни всего его семейства, который был пронизан трудолюбием , целеустремленностью, высокой нравственностью, воодушевленностью передовыми идеями своего времени, патриотизмом, личной скромностью. Не было в Симбирске другой семьи, в которой четверо детей при окончании гимназии получили три золотые и одну боль­шую серебряную медаль. Пожалуй, только Александр Уль­янов оборудовал у себя дома химическую лабораторию. А из выпускников 1887 года, по просьбе И. Я. Яковлева, именно Владимир Ульянов взялся подготовить (и подготовил!) учи- теля-чуваша к экзаменам за курс гимназии. Надо не пред­ставлять себе и масштаб, и круг чтения в этой семье, чтобы так, походя, посчитать ее средней, типичной...

В заключение приведу еще один пример характерных для Волкогонова верхоглядства и научной недобросовест­ности. Перечисляя состав семьи Ульяновых, он особо оста­новился на дочери “Ольге (1868 г.)” “Родителям очень хо­телось иметь дочь Ольгу,— с видом знатока вещает порт­ретист.— Когда первая Ольга умерла при рождении, через три года родившейся девочке дали вновь это имя” (с. 53). Если бы Волкогонов повнимательнее заимствовал из очер­ка “Неизвестные письма” в книге “Ульяновы” Ж. Трофи­мова (Саратов, 1978, с. 80) сведения об этих девочках, то запомнил бы, что “первая Ольга” родилась в июле 1868 го­да, а скончалась в июле следующего, то есть в годовалом возрасте, а не “при рождении”.

Вот так — многократно демонстрируя свое незнание истории России вообще и Симбирска 1870—1880-х годов, в частности, безбожно извращая картины жизни семьи Уль­яновых, запутавшись в пересказе чужих трудов о родо­словной Владимира Ильича и его социальном происхож­дении, запуская “утки” о мифическом наследстве старше­го брата Ильи Николаевича, нагло приписывая Ленину отсутствие чувства любви к своему Отечеству, при этом назойливо подчеркивая якобы сенсационный характер сво­его опуса, — и показал свое примитивно-тенденциозное “видение” “Семейной генеалогии” Ленина новоявленный историк.

Извращая начало пути

В подглавке “Александр и Владимир” автор-генерал, сославшись на то, что о воспитании Владимира Ульянова написано “множество книг”, решил ограничиться приве­дением лишь “нескольких деталей, обычно выпадающих” из официальной Ленинианы. Как и следовало ожидать, зав­лекающий посул оказался очередным блефом. Так, желая подчеркнуть “достаток” семьи, Волкогонов преподносит та­кую деталь: “В Симбирске Ульяновы приобрели хороший дом” (с. 53). А ведь если бы историк следовал правде, то должен был сказать, что первые девять лет жизни в Сим­бирске Ульяновы скитались по шести частным кварти­рам, пока в 1878 году, имея шестерых детей, приобрели, наконец, собственный дом.

“К этому времени,— продолжает портретист,— И. Н. Уль­янову высочайше было пожаловано дворянство, что авто­матически и юного Владимира сделало дворянином”. И опять он демонстрирует незнание истории. Эта “деталь” о “высо­чайшем” пожаловании — плод фантазии автора. На самом деле право на потомственное дворянство И. Н. Ульянов при­обрел с присвоением ему в 1879 году чина действительного статского советника, а Владимир станет дворянином не “ав­томатически”, а только в 1886 году, после смерти отца, вслед­ствие ходатайств матери.

Напомнив общеизвестный факт, что директор гимна­зии Ф. М. Керенский “не раз публично высказывал свое восхищение способностями и прилежанием гимназиста Уль­янова”, Волкогонов бездоказательно привносит еще одну надуманную “деталь” в сочиняемый им образ Ленина: “Уже тогда свое первенство молодой Ульянов считал возмож­ным подтверждать грубым моральным давлением и не­терпимостью к иным взглядам”.

Изложив эти “детали”, портретист попытался дать свое “видение” обстоятельств, обусловивших вступление Алек­сандра, а затем и Владимира в борьбу с существующим строем. Ответы на вопрос: как случилось, что все дети ди­ректора народных училищ Симбирской губернии И. Н. Уль­янова и его жены Марии Александровны уже в ранней юности не мыслили себя вне связи с демократическими си­лами, выступавшими против деспотизма и произвола гос­подствующих классов, искали все исследователи, трудив­шиеся в Лениниане. Вопрос этот непростой, ибо сами-то Ульяновы жили более или менее сносно, не испытывали на себе капиталистической эксплуатации, национального гне­та или чиновничьего произвола. Вместе с тем, дети Улья­новых имели все возможности сделать карьеру — окон­чить гимназии, затем высшие учебные заведения и стать преподавателем, юристом, врачом, литератором и даже уче­ным. Однако, отказываясь от личного благополучия, они один за другим вливались в ряды революционного подполья.

В общих чертах истоки этого феномена известны дав­но: свободолюбивая обстановка в семье, чтение демокра­тической литературы, кричащие противоречия окружаю­щей действительности, а для Владимира еще и героиче­ский пример старшего брата. Волкогонов еще недавно придерживался примерно такого же объяснения, но те­перь, порвав с историческим материализмом, предпочита­ет заниматься либо выдергиванием фактов, либо их из­вращением, а затем и измышлением в своих выводах. Так, уцепившись за слова Марии Ильиничны атом, что Илья Николаевич “не был революционером”, портретист выда­ет эти слова за подтверждение “гражданской лояльности отца самодержавию” (с. 57). А как соотнести это с тем, что министры народного просвещения дважды (в 1880 и 1885 го­дах) подписывали приказы о досрочном увольнении сим­бирского директора в отставку? Или то горе, которое ис­пытывал Илья Николаевич в эпоху реакции 1880-х годов, когда его любимое детище — земскую школу — пытались заменить убогими церковно-приходскими школами?

Волкогонов довольно уважительно пишет об Александре Ульянове, приписывая ему даже то, чего и не совершал: на­пример, то, что якобы еще в гимназии он “быстро овладел тремя европейскими языками”. Но, отдав дань частностям, Дмитрий Антонович исподволь протаскивает надуманные те­зисы о том, что во время учения А. Ульянова на первых курсах Петербургского университета “ничто не говорило, что юношу захватит ветер общественных движений”, а к политическим кружкам он “относился равнодушно” (с. 59).

Эти байки недостойны “известного историка”. Из вос­поминаний Анны Ильиничны известно, что Саша уже в средних классах гимназии увлекался некрасовскими “Де­душкой” и “Русскими женщинами”, ибо питал большой ин­терес к декабристам. Любил он с большой силой выраже­ния декламировать рекомендованные отцом “Песню Ере- мушке” и “Размышления у парадного подъезда” Некрасова, а также слушать, как отец напевал плещеевское “По духу братья мы с тобой”. В старших классах Александр и Анна прочли “от доски до доски всего Писарева” (запрещенного в библиотеках) и были глубоко возмущены трагической кон­чиной своего кумира: жандарм, следивший за Писаревым, видел, как тот во время купания тонет, но ничего не сде­лал, чтобы его спасти.

А разве гневная реакция Александра Ульянова на весть об аресте редактора закрытых правительством “Отечест­венных записок” М. Е. Салтыкова-Щедрина: “OrotaKoft на­глый деспотизм — лучших людей в тюрьме держать!” — не свидетельство того, что юноша-студент был захвачен “ветром общественных движений”? В 1885 году Александр Ильич был одним из активных членов запрещенных сим­бирского и поволжского землячеств, способствовал созда­нию при них библиотек, в которых можно было прочесть нелегальные “Сказки” Щедрина, “Исповедь”, “Так что же нам делать?”, “В чем моя вера” Л. Толстого, народовольче­ские и социал-демократические издания, “Капитал” К. Мар­кса. 7 ноября 1885 и 1886 годов Александр Ульянов посе­тил опального Салтыкова-Щедрина и выразил ему соли­дарность от имени студенчества.

Поражает и примитивизм волкогоновской трактовки вхождения Александра Ильича в террористическую фракцию партии “Народная воля”. Наш портретист не знает да­же того, что после зверской расправы властей с участни­ками Добролюбовской демонстрации 17 ноября 1886 года именно Александр Ульянов написал прокламацию, закан­чивавшуюся суровым предостережением: “Грубой силе, на которую опирается правительство, мы противопоставим то­же силу, но силу организованную и объединенную созна­нием своей духовной солидарности”[12].

Опуская (ради экономии места) разбор других волкогоновских искажений истории участия А. Ульянова в деле 1 марта 1887 года, приведу еще один из характерных для дважды доктора наук домыслов. Упомянув, что после ги­бели Александра Ильича в семье надолго поселилось горе, он заявил далее: “Мать, в трауре, после долгих молений не раз просветленно говорила, что Саша перед смертью приложился к кресту” (с. 63). Но это же чистейшей воды беллетристика...