Капут - Курцио Малапарте

– Я видел немецких солдат во всех городах Европы, но не хочу их видеть в Париже, – сказал я.

Принц Евгений опустил голову и отстраненно сказал:

– Paris, helas![36]

Он вдруг вскинул голову, медленно пересек комнату и приблизился к портрету баронессы Селсинг. Молодая женщина с балкона смотрит на влажный от осеннего дождя тротуар, на лошадь, запряженную в фиакр, и на тянущих омнибус лошадей, покачивающих мордами под опаленной первым осенним пламенем листвой. Принц протянул руку к лицу на портрете, провел длинными белыми пальцами по фасадам домов, небу над крышами и листвой, погладил сам воздух Парижа, немного привядшие цвета – розовый, серый, зеленый, темно-синий – и свет Парижа, прозрачный и чистый. Потом повернулся и, улыбаясь, посмотрел на меня. Я встретил полный горечи влажный взгляд, слеза медленно катилась по лицу. Нетерпеливым жестом принц смахнул ее и с мягкой улыбкой сказал:

– N’en dites rien à Axel Munthe, je vous en prie. C’est un vieux malin. Il raconterait à tout le monde qu’il m’a vu pleurer[37].

II

Лошадиная родина

После призрачной прозрачности бесконечного летнего дня без рассветов и закатов свет стал терять свою свежесть, лицо нового дня стало покрываться морщинами, а вечер – темнеть легкими, еще прозрачными тенями. Деревья, камни и облака медленно таяли в мягком осеннем пейзаже кисти Элиаса Мартина, возбужденные предчувствием долгожданной ночи. Послышалось ржание лошадей из «Тиволи».

– Это голос мертвой кобылы из Александровки, голос мертвой кобылы с Украины, – сказал я принцу Евгению.

Опускался вечер, ружейная пальба партизан дырявила красное знамя заката, колыхавшееся на горизонте от пыльного ветра. Я был в нескольких милях от Немировского, что под Балтой на Украине. Стояло лето 1941-го. Я хотел добраться до Немировского, чтобы спокойно в нем заночевать, но опустилась черная ночь, и мне пришлось остановиться в каком-то заброшенном селе в одной из долин, пересекающих с севера на юг бесконечную равнину между Днепром и Днестром.

Село называлось Александровка. В России все села похожи друг на друга даже названиями, в районе Балты много Александровок: одна – на запад от Гедеримова, по дороге на Одессу, где проходит электричка, вторая – милях в девяти на север от того же Гедеримова. А та Александровка, в которой меня застала ночь, стоит недалеко от Немировского на берегу речки Кодыма.

Я поставил мой старый «Форд» на обочине против какого-то дома, окруженного огородами и огороженного штакетником. Возле деревянной калитки под забором лежала мертвая лошадь. Великолепная кобыла темно-гнедой масти с длинной белой гривой. Она лежала на боку, задние ноги утопли в луже. Я толкнул калитку, пересек палисадник, открыл скрипучую дверь покинутого дома: в комнатах на полу валялись газеты, бумаги, солома и тряпки. Ящики комода были открыты, шкафы распахнуты, кровать смята. Не крестьянский, а скорее еврейский дом. Матрас на выбранной для ночлега кровати вспорот, но стекла в окнах целы. Было жарко до липкости. Скоро гроза, подумал я, закрывая окно.

В огороде в неверном свете опустившейся ночи в ореоле золоченых ресниц сверкали черными глазищами подсолнечники. Они пялились на меня, покачивая головами на влажном от далекого дождя ветру. По улице шли румынские кавалеристы, они вели на поводу крепких белогривых лошадей с раздутыми после водопоя животами. В густом липком воздухе, предвестнике надвигающейся бури, песочного цвета мундиры виднелись во мраке желтоватыми пятнами, похожими на огромных, попавших в паутину насекомых. Гнедые лошади брели за румынами, поднимая пыль. В вещмешке у меня оставалось немного хлеба и сыра, и я принялся за еду, расхаживая по комнате из угла в угол. Снял сапоги и стал вышагивать босиком по глинобитному полу, по которому бежали колонны крупных черных муравьев. Я чувствовал, как муравьи взбираются по ногам, лезут между пальцами, исследуют голени. Устал я смертельно, жевать не мог: это был непосильный труд для моих челюстей. Наконец я повалился на кровать, закрыл глаза, но заснуть не удавалось. Будоража ночь, то вдали, то вблизи слышалась пальба: стреляли партизаны в полях зерновых и подсолнечника, простершихся по бесконечной равнине от Киева до Одессы. В густеющей темноте ночи запах лошадиной падали все явственнее примешивался к запаху трав и подсолнечника. Я лежал на постели с закрытыми глазами, бессонное тело ломила усталость.

Вдруг запах падали вошел в мою комнату и остановился на пороге. Я почувствовал на себе его взгляд. «Мертвая лошадь», – подумал я в полусне. Воздух был тяжелый, как шерстяное одеяло, буря расплющивала соломенные крыши домов, давила изо всех сил на поля зерновых, на деревья и дорожную пыль. Журчание воды в реке как звук босых ног по траве. Ночь черная, густая и липкая, как черный мед. «Это мертвая лошадь», – подумал я.

С полей доносился скрип подвод, есть такие четырехколесные телеги у румын и украинцев, которые худые, лохматые лошади тянут груженными армейским имуществом, боеприпасами и амуницией по бесконечным дорогам Украины. С полей доносился скрип телег. Мне подумалось, что на порог моей комнаты притащилась мертвая кобылица и теперь смотрела на меня. Не знаю и не могу объяснить, как мне пригрезилось, что мертвая лошадь пришла ко мне. Смертельная усталость, обволакивающий сон, путаница мыслей в голове – было ощущение, что темень, жара и смрад падали заполнили комнату черной, липкой жижей, в которую я постепенно погружался с затухающими конвульсиями. Мельком подумалось: кобыла еще не мертвая, может, только ранена, и рана гноится, но кобыла еще жива; когда-то татары привязывали своих пленных живыми вплотную к трупам, животом к животу, лицом к лицу, чтобы плоть разложившаяся пожирала плоть живую. Запах падали стоял на пороге комнаты и смотрел на меня.

Я вдруг почувствовал, что он приближается, тихо подходит к кровати.

– Пошел вон! Пошел! Merge! Merge! – крикнул я по-румынски, но подумал, что дохлая кобыла могла быть русской, и прокричал по-русски. Запах остановился, но через миг стал приближаться опять. Я испугался, выхватил из-под матраса пистолет и нажал кнопку фонарика.

Комната была пуста, на пороге никого. Я сполз с кровати, босиком подошел к двери, выглянул за порог. Ночь была пуста. Я вышел в огород. Подсолнухи шуршали на ветру, буря нависала над горизонтом, похожая на огромное черное легкое. Небо растягивалось, опять сжималось в ритме дыхания, сернистые вспышки наискось пересекали гигантское легкое, освещая на миг всю систему разветвленных вен и бронхов. Я толкнул калитку и вышел на улицу. Лошадиная падаль ногами лежала в луже, головой – на пыльной обочине. Круглый навыкате глаз еще блестел влагой. Белая, в сгустках крови и грязи грива торчала на загривке, как султан на шлеме древних воинов. Я сел на землю, опершись спиной о забор. Черная птица отлетела медленно и бесшумно. Скоро пойдет дождь. Небо рассекали невидимые порывы ветра, облака пыли неслись по дороге с длинным тихим посвистом, песчинки били в лицо, в глаза, запутывались в волосах, как муравьи. Скоро будет дождь. Я вернулся в дом и бросился на кровать. Ныли руки и ноги, я был мокрый от пота. Неожиданно я заснул.

И вот запах падали снова явился и встал на пороге. Я не совсем проснулся, и, хотя глаза мои были закрыты, я почувствовал на себе его взгляд. Это был мягкий жирный запах, смрад сладкий и липкий, очень сильный, он был гнедой масти в зеленых яблоках. Я проснулся, уже светало. В неверном свете утра белесая паутина перекинулась через комнату, предметы понемногу выходили из тени, удлиняясь, как будто их вытягивали из горлышка бутылки. Между окном и дверью у стены стоял шкаф, в нем покачивались голые плечики, ветер пошевеливал занавески на окне; на глинобитном полу сбились кучки из бумаги, окурков и тряпья, бумага шелестела на сквозняке.

Вдруг запах вошел прямо в комнату: на пороге стоял жеребенок. Худой и лохматый, он издавал зловоние разложения, запах лошадиной падали. Он внимательно смотрел на меня и пофыркивал. Подошел к кровати, вытянул шею и обнюхал меня. Вонял он ужасно. На мое движение встать он отпрянул, неловко ударился боком об шкаф и выбежал с испуганным ржанием. Я натянул сапоги и вышел на улицу. Жеребенок лежал рядом с дохлой кобылицей и внимательно смотрел на меня.

Я окликнул проходившего мимо с ведром воды румынского солдата и попросил его забрать жеребенка и присмотреть за ним.

– Это детеныш мертвой кобылы, – сказал солдат.

– Да, это детеныш мертвой кобылы, – сказал я.

Жеребенок внимательно смотрел на меня, потирая спину о бок матери. Солдат подошел и погладил его по загривку.

– Нужно убрать его от матери подальше, а то сгниет и он, если останется. Будет добрый талисман твоему взводу, – сказал я.

– Да, – сказал солдат, – бедная скотинка. Он принесет удачу моему взводу.

Он снял брючный ремень и сделал уздечку на шее жеребенка. Поначалу тот не хотел вставать, потом резво вскочил и, повернув морду к мертвой матери, взбрыкивая, с тихим ржанием поплелся за солдатом к его взводу, расположившемуся в лесу. Я проводил их взглядом, открыл машину и завел мотор, но вспомнил о забытом вещмешке, вернулся, взял его, пнул ногой дверь, сел в машину и направился в Немировское.