Капут - Курцио Малапарте

Я вышел из корсу финского командного пункта и, прежде чем пойти к озеру, направился на поиски лейтенанта Свартстрёма, постучал в дверь его комнатки в корсу за конюшнями – там его не было. Лес казался пустынным. Стоял все тот же первобытный запах, теплый запах в холодном воздухе. Я подошел к лошадиной корсу. Девушка в форме лотты[41] готовила в ведре болтушку для лошади полковника.

– Yväpäivä, добрый день, – сказал я.

– Yväpäivä.

Это была дочь полковника Мерикаллио, высокая светловолосая девушка, финка из Оулу, что в Остроботнии. Она пошла с отцом на фронт еще в первую финскую войну 1939 года; став лоттой, устроилась при столовой командования, служила под надзором отца в нескольких сотнях метров от русских винтовок.

Посиневшими от холода руками она отламывала от большого пласта целлюлозы куски и бросала их в ведро с водой. Лошадь стояла привязанной к дереву и, почуяв запах целлюлозы, тянулась к ведру. Прошедшая зима была страшной: от сильных морозов, недоедания, невзгод и лишений лица финнов осунулись. Жесткие черты героев «Калевалы», какими их рисовал Галлен-Каллела, проступили в этих исхудалых, бледных ликах. Солдаты и дети, женщины, старики и животные – голодали все. Не было ни травинки сена, ни стебля соломы, ни зернышка овса, чтобы накормить лошадей; собак извели всех, многие солдаты носили перчатки из собачьего меха. Люди ели хлеб из целлюлозы, лошади привыкли к сладковатому вкусу целлюлозной массы, вкусу вареной бумаги.

Девушка отвязала лошадь, взяла ее под уздцы и, держа в левой руке ведро, подвела ее к стоящему на скамье деревянному корыту, налила целлюлозной болтушки, и лошадь принялась медленно есть, оглядываясь по сторонам. Она смотрела на озеро, тускло блестевшее за деревьями. От корыта поднималось облачко пара, лошадь погружала в облачко морду, потом поднимала ее, смотрела на озеро и издавала ржание.

– Что с ней? – спросил я девушку. – Кажется, она волнуется.

Дочь полковника Мерикаллио повернулась к озеру:

– Она чует лошадиный запах, – сказала она.

Я тоже чуял лошадиный запах: это был жирный, теплый запах, подслащенный ароматом сосновой смолы и легким березовым духом. Кукушка нанизывала свое «ку-ку» в гуще леса, белка взлетела вверх по дереву, держа хвост трубой. Девушка взяла ведро и вошла в лошадиную корсу. Я услыхал, как она разговаривает с лошадьми с неторопливой и нежной каденцией финского языка, услышал глухой стук копыт, звон упряжи, короткое нетерпеливое ржание.

Я пошел к озеру. Свартстрём ждал меня на повороте тропы, опершись о ствол дерева; на его голове была высокая, откинутая на затылок овчинная шапка, до половины бедра доходили сшитые из шкуры северного оленя лапландские сапоги с задранными вверх, как у персидских туфель, носами. Он стоял, прислонившись к дереву и постукивая потухшей трубкой о ладонь. Когда я подошел ближе, он поднял голову, улыбнулся и сказал:

– Yväpäivä.

– Yväpäivä, Свартстрём.

Он был бледен от усталости и бессонницы. Как бы извиняясь, он сказал, что всю ночь проходил по лесу с патрулем сиссит, партизан.

– А где полковник Мерикаллио? – спросил я.

– Пошел на передовую, – ответил Свартстрём. Он смотрел на меня снизу вверх, похлопывая потухшей трубкой о ладонь и поглядывая на озеро. Я видел, как трепещут его ноздри. Он дышал через нос, как все лесные люди, как это делают сиссит: осторожный, незаметный вдох-выдох тонкой струйки воздуха.

– Ты правда хочешь посмотреть? – сказал Свартстрём. – Лучше пошел бы с полковником на передовую. Он отправился туда нарочно, чтобы не видеть, как потащат лошадей.

Ветер доносил лошадиный запах, жирный сладковатый запах.

– Я хочу посмотреть на них в последний раз, прежде чем их увезут.

Мы зашагали к озеру. Снег стал ноздреватым, это был весенний снег уже не белого, а цвета слоновой кости, с зелеными и желтыми пятнами очень старой кости. В некоторых местах снег принял винный цвет от красных гранитных скал. В разреженных местах леса снег выглядел покрывалом из прозрачного ледяного полотна, он был похож на блестящую пластину стекла из Оррефорса, в нем виднелись сосновые иглы, листья, цветные камушки, травинки, лоскутки белой коры, в которую одеты березы. Извивистые корни деревьев, похожие на застывших змей, проглядывали через стеклянные пластины, и казалось, что деревья берут жизненные соки изо льда, что первые молодые листочки нежно-зеленого цвета тянут соки из этой безжизненной стеклянной материи. В воздухе носились странные звуки: не стон железа под молотом кузнеца, не долгий дрожащий звон колокола на ветру, не растянутый приглушенный звук стекла от щелчка пальцем, не высокое округлое жужжание дикого пчелиного роя, блуждающего в чаще леса, – это был плач, крик раненого животного, голос одинокой отчаянной агонии, он пролетал по небу как стая невидимых страдающих птиц. Зима, страшная зима 1941 года, она была великим наказанием, great plague, великим бедствием, финского народа; эта белая чума, переполнившая лазареты и кладбища всей Финляндии, лежала теперь огромным голым трупом на лесах и озерах. Ее большое разлагающееся тело смягчало воздух первозданным запахом гнилого дерева, а первый весенний ветер уже приносил свои усталые ароматы, свои теплые запахи, свое песье дыхание, животное и потаенное, а сам снег казался теплым.

В последнее время солдаты стали веселее, живее, их голоса зазвучали громче, порой какое-то особенное беспокойство чувствовалось на передовой, в корсу, в лотталах, в траншеях и блиндажах, вырытых в чаше дикого леса Райкколы. Чтобы отпраздновать возвращение весны, которая для них – святое время года, люди Севера жгут большие костры на возвышенностях, пьянствуют, поют и танцуют ночи напролет. Но весна – коварная болезнь Севера, она разрушает и портит жизнь, которую зима ревниво берегла и хранила в ледяной неволе, она приносит свои пагубные дары: любовь, радость жизни, легкомыслие, удовольствие от безделья, от потасовок и от сна; она несет лихорадку чувств, обманное единение с природой. Это время года в глазах человека Севера зажигает неспокойное пламя, на его лоб, который зима очистила и освободила от чувств, опускается горделивая тень смерти. – Мы ошиблись дорогой, Свартстрём.

Я не узнавал тропы, по которой зимой проходил много раз, когда спускался к озеру посмотреть на лошадей. Она стала узкой, извилистой, лес вокруг сделался гуще, а снег по мере таяния изменил свой цвет; из блестящего ледяного кокона вот-вот должна была выбраться весенняя куколка, оставив голую мертвую зимнюю оболочку; лес брал верх над снегом и льдом и снова становился густой и пушистой, таинственной и зеленой, волшебной и запретной вселенной.

Свартстрём шел медленным, осторожным шагом, каждые несколько минут останавливался и прислушивался, распознавая в многоликой тишине леса, в музыкальном молчании природы треск ветки, скок белки вверх по стволу сосны, стремительный шмыг зайца, настороженное принюхивание лисы, напев птицы, шелест листвы и далекий, развращенный и нездоровый голос человека. Тишина вокруг нас уже не была мертвой тишиной зимы, стеклянной и прозрачной, как ледяная глыба: она была живой, наполненной теплым течением красок, запахов и звуков. Тишина была рекой: я чуял ее ток вокруг нас, мне казалось, я погружаюсь в воды невидимой реки, берега которой есть губы, теплые и влажные.

По лесу расходилось тепло от рождающегося солнца. По мере того как солнце вставало над горизонтом, поднимая над серебряным зеркалом озера легкий розовый туман, ветер доносил далекий стрекот пулемета, одиночные ружейные выстрелы, затерянный зов кукушки; в глубине этого пейзажа из звуков, запахов и многоцветья через просветы леса проблескивало что-то матовое, нечто сверкающее, как мерцание нереального морского пейзажа, – Ладога, ее безбрежная ледовая гладь.

Наконец мы вышли из леса на берег и увидели лошадей.

Это случилось в прошлом году, в декабре. Преодолев чащобу Вуоксы, финский авангард выдвинулся на опушку дремучих бесконечных лесов Райкколы. Лес был полон русскими. Чтобы избежать финского окружения, почти всю советскую артиллерию северного сектора Карельского перешейка оттянули к Ладоге в надежде погрузить на суда орудия, амуницию, лошадей и спасти их, переправив через озеро. Но русские баржи и буксиры запаздывали, каждый час задержки мог оказаться фатальным, потому что холод стоял очень сильный, озеро могло замерзнуть с минуты на минуту; финские войска, состоящие из отрядов сиссит, пробирались в лабиринтах леса, окружая русских со всех сторон, наступали с флангов и с тыла.

Третий день огромный пожар полыхал в лесах Райкколы. Оказавшиеся в огненном кольце люди и лошади издавали ужасные крики. Сиссит отрезали зону пожара, стреляя в стену из огня и дыма и тем самым закрыв все пути к спасению. Тысячи обезумевших от ужаса артиллерийских лошадей русских бросались в пламя, разрывая огненную и пулеметную осаду. Много лошадей погибло в огне, но большая часть достигла берега и бросилась в воду.