Капут - Курцио Малапарте

Придя на берег, мы застали солдат за работой. На санях лежало с полсотни разложившихся лошадиных трупов, размякших и вздувшихся, с длинными светлыми гривами, оттаявшими и волнистыми. Веки нависали над влажными, водянистыми глазами. Солдаты крушили лед кирками и топорами, лошади переворачивались, всплывали в грязной беловатой воде среди воздушных пузырьков и кусков ноздреватого снега. Солдаты обвязывали падаль веревками и вытаскивали на берег. Головы болтались над полозьями саней. Почуяв жирный сладковатый запах, стоявшие в лесу артиллерийские лошади ржали, запряженные в сани отвечали им долгим, плачущим ржанием.

– Pois, pois! Пошел, пошел! – кричали солдаты, подстегивая упряжки. Сани скользили по грязному снегу с глухим скрежетом. Колокольчики звенели в весеннем воздухе легким, как веселый плач, звоном.

Комната наполняется мраком. Громкий, печальный голос ветра доносится через старые дубы Оук Хилла, я вздрагиваю, услышав болезненное ржание северного ветра.

– Vous êtes cruel, j’ai pitié de vous[45], – говорит принц Евгений.

– Je vous en suis très reconnaissant, – говорю я, рассмеявшись, но сразу стыжусь своего смеха и краснею. – J’ai moi-même pitié de moi. J’ai honte d’avoir pitié de moi[46].

– Oh, vous êtes cruel, je voudrais pouvoir vous aider[47], – сказал принц.

– Позвольте, – говорю я, – рассказать вам один странный сон. Этот сон часто снится мне по ночам. Я выхожу на заполненную людьми площадь, все смотрят вверх, я тоже поднимаю взгляд и вижу высокую крутую гору. На вершине горы большой крест. На кресте – распятая лошадь. Стоящие на лестницах палачи забивают последние гвозди. Распятая лошадь качает головой, издает слабое ржание. Толпа молча плачет. Распятие лошади-Христа, трагедия лошадиной Голгофы… я хотел бы, чтоб вы помогли мне в толковании этого сна. Гибель лошади-Христа не может ли означать гибель всего чистого и благородного в человеке? Вам не кажется, что этот сон имеет отношение к войне?

– La guerre même n’est qu’un rêve[48], – говорит принц Евгений, проводя рукой по глазам и лбу.

– Умирает все, что есть благородного, возвышенного и чистого в Европе. Наша прародина – лошадь. Вы понимаете, что я хочу сказать. Гибнет наша родина, наша древняя родина. И все эти навязчивые образы, эти неотвязные звуки ржания, ужасный, горький запах мертвых лошадей, разбросанных по дорогам войны, вам не кажется, что они созвучны образам войны, нашему голосу, нашему запаху, запаху мертвой Европы? Вам не кажется, что и этот сон значит нечто подобное? Хотя, может, лучше не толковать сны.

– Taisez-vous, – говорит принц Евгений, потом наклоняется ко мне и шепчет: – Ah! Si je pouvais souffrir comme vous![49]

Часть вторая. Крысы

IV

«God Shave The King!»[50]

– Я – Король, der König, – сказал рейхсминистр Франк, генерал-губернатор Польши, разводя руки и обращая к сотрапезникам взгляд горделивого самодовольства.

– Немецкий король Польши, der deutsche König von Polen, – повторил Франк.

Я смотрел на него и улыбался.

– Почему вы смеетесь? Никогда не видели короля? – спросил Франк.

– Я говорил со многими королями, со многими сидел за столом в их дворцах и замках, – ответил я, – но ни один из них никогда не заявлял: я – король.

– Sie sind ein enfant gâté[51], – ласково промолвила фрау Бригиттa Франк, die deutsche Königin von Polen, немецкая королева Польши.

– Вы правы, – сказал Франк, – настоящий король никогда не скажет: я – король. Но я – король не настоящий, правда, мои берлинские друзья называют Польшу Frankreich[52]. Мне дано право даровать жизнь и смерть людям этой страны, но я не король Польши. Я обращаюсь с поляками с величием и благосклонностью монарха, но король я неподлинный. Поляки не стоят такого короля, как я. Они – неблагодарные люди.

– Поляки – народ отнюдь не неблагодарный, – сказал я.

– Я был бы самым счастливым человеком на свете, я был бы истинным Gott in Frankreich[53], если бы поляки были благодарны мне за все, что я для них делаю. Но чем больше я стараюсь облегчить их тяготы и обращаться с ними справедливо, тем больше они пренебрегают тем благом, что я несу их родине. Они неблагодарные люди.

Шум одобрения пробежал среди сотрапезников.

– Поляки – люди очень достойные и гордые, – сказал я с любезной улыбкой, – а вы – их хозяин. Хозяин чужеземный.

– Немецкий хозяин. Они недостойны чести быть под немецким хозяином.

– И правда, недостойны. Жаль, что вы не поляк.

– Ja, schade![54] – воскликнул Франк, разразившись веселым смехом, подхваченным всеми сидящими за столом. Франк резко оборвал смех и указал обеими руками на себя:

– Поляк! Да посмотрите на меня: разве я поляк? Неужели я похож на поляка?

– Вы католик, не правда ли?

– Да, – ответил Франк, несколько озадаченный, – я – немец из Франконии.

– Следовательно, католик, – сказал я.

– Да, но католик немецкий.

– Значит, что-то общее с поляками у вас есть. Католики все равны между собой. Будучи добрым католиком, вы должны считать себя равным полякам.

– Да, я католик, – сказал Франк, – и добрый католик. А вы считаете, этого достаточно? Мои сотрудники тоже католики. Все выходцы из старой Австрии. Вы думаете, достаточно быть католиком, чтобы править поляками? Вы просто не имеете представления, насколько тяжело править католиками.

– Мне никогда не доводилось править католиками, – сказал я, улыбаясь.

– Ну, так смотрите в оба! Тем паче, – сказал Франк, склонившись над столом и понизив таинственно голос, – тем паче что в Польше на каждом шагу приходится считаться с Ватиканом. За спиной каждого поляка знаете кто стоит?

– Польский ксендз, – ответил я.

– Нет, – сказал Франк, – за каждым поляком – Папа. Святейший отец собственной персоной.

– Должно быть, не очень это весело, – заметил я.

– Как правда и то, что за мной стоит Гитлер. Но это разные вещи.

– Конечно, еще бы, – сказал я.

– А за каждым итальянцем тоже стоит Папа? – спросил меня Франк.

– Итальянцы, – ответил я, – никого не желают иметь за своей спиной.

– Ach so! – воскликнул Франк и рассмеялся. – Ach so!

– Sie sind ein enfant terrible! – ласково произнесла немецкая королева Польши.

– Иногда я задаюсь вопросом, – вступил опять Франк, – как удается Муссолини жить в согласии с Папой?

– Между Папой и Муссолини, – сказал я, – вначале тоже были серьезные разногласия. Оба живут в одном городе, оба претендуют на непогрешимость: трения были неизбежны. Но потом они пришли к соглашению, и сейчас дела идут ко всеобщему удовольствию. Когда рождается итальянец, Муссолини берет его под свою опеку: вначале отправляет его в детский сад, потом в школу, позже обучает ремеслу, соответственно, записывает его в фашистскую партию и до двадцатилетнего возраста определяет на работу. В двадцать лет призывает под ружье, два года держит в казарме, потом увольняет из армии, опять отправляет на работу, по достижении совершеннолетия дает ему жену: если родятся дети, повторяет с сыновьями тот же, что проделал с отцом. Когда отец стареет, не может работать и становится ни к чему не пригодным, дуче отправляет его домой, дает пенсию и ждет его смерти. Наконец, когда он умирает, Муссолини передает его Папе, чтобы тот делал с ним все, что ему заблагорассудится. Немецкий король Польши всплеснул руками, покраснел, побагровел, задыхаясь от смеха, все сотрапезники тоже всплеснули руками и воскликнули: «Ach wunderbar[55]! Wunderbar!» Тогда Франк, отхлебнув большой глоток вина, сказал еще дрожащим от волнения голосом:

– Ох, эти итальянцы! Какой политический гений! Какое чувство справедливости! Жаль, – добавил он, вытирая пот, – что не все немцы католики. Вопрос религии в Германии значительно упростился бы: после смерти мы отдавали бы католиков Папе. Но как быть с протестантами, кому их отдавать?

– Это та проблема, – сказал я, – которую Гитлер должен бы решить уже давно.

– Вы знакомы с Гитлером лично? – спросил Франк.

– Нет, никогда не имел такой чести, – ответил я. – Я видел его только однажды, в Берлине на похоронах Тодта. Я был в толпе на тротуаре.

– И какое впечатление он на вас произвел? – спросил Франк, ожидая ответа с явным любопытством.

– Мне показалось, что он не знал, кому передать прах Тодта.

Новый взрыв смеха заглушил мои слова.

– Могу заверить вас, – сказал Франк, – Гитлер давно решил этот вопрос, nicht war[56]? – и повернулся к сотрапезникам.

– Ja, ja, natürlich! – воскликнули все.

– Гитлер – высший человек. Вы тоже считаете, что он – высшее существо?

Поскольку я колебался, он внимательно посмотрел на меня и сказал с любезной улыбкой:

– Мне хотелось бы знать ваше мнение о Гитлере.

– Он – почти человек, – ответил я.

– Что?

– Почти человек, хочу я сказать, он, собственно, не настоящий человек.

– Ach so! – сказал Франк. – Вы хотите сказать, он Uebermensch[57]? Да, Гитлер, по сути, не просто человек. Он – Сверхчеловек.

– Герр Малапарте, – вступил в разговор один из сидевших в конце стола, – написал в одной из книг, что Гитлер – женщина.