Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ждем почту. Обычно ее приносит комиссар госпиталя Мария Павловна. Ей нравится помахивать веером писем и таинственно озорным голосом спрашивать:
— Ну, кто сегодня будет плясать?
— Тоже мне... плясуны! — не меняя угрюмого выражения лица, тянет Лидия.
— А я могу! — мгновенно вставляет Галина. Ловко вскидывая руками, как свечку выпрямив свою стройную мускулистую ногу, она делает несколько скачков.
— Цирк! — шипит Лидия.
— Нет, воля к жизни и умение жить, — возражает комиссар и, словно драгоценный подарок, вручает Галине конверт с воронежским штемпелем. Мария Павловна ждет, пока письмо будет прочитано, потом нетерпеливо спрашивает:
— Ну, что пишет?
...Но вот уже целую неделю она не появляется. Может, в командировке? И нам чего-то очень недостает. Сердечности? Радости? Совета? Мы ее ждем с нетерпением, от всего сердца. Может быть, сегодня отворится дверь и...
...Стукнула дверь. Но это не комиссар; молодой человек в белом халате ощупью пробирается к моей койке. Это массажист Ванюша. Ранение в голову лишило его зрения.
Он садится на край кровати и, не щадя сил, массирует мои ноги. Не знаю, хороший ли и правильный это метод, когда пальцы массажиста оставляют синяки? Но Ванюша убежден, что он замечательный специалист.
— Ты еще попляшешь на моей свадьбе, — каждый раз подбадривает он меня.
— А скоро свадьба-то? — улыбается Галина.
— Скоро, скоро... — Его тусклые глаза вроде светлеют.
— Скоро! Ты что же, всерьез думаешь, что найдется девушка, которая согласится выйти за слепца? — насмешливо говорит Лида.
— Найдется, да еще какая! — убежденно отвечает Ванюша. — Кому охота в девках засидеться? А женихов где взять? Сейчас на пятерых один мужчина.
— И ты хочешь использовать женский страх перед одиночеством? — наступает Лидия и своими длинными пальцами нервно теребит угол одеяла.
— Страх одиночества? — переспрашивает Ванюша, не прекращая массажа. — Нет, доктор, ошибаешься. Я слеп, но мои дети будут зрячими, у них будут сияющие глаза, и какой-то женщине они дадут счастье материнства. Разве лучше и правильней, чтобы она никогда не узнала этого счастья, не нянчила детей? Чтобы заперлась в четырех стенках, проклиная войну и завидуя подругам, которым посчастливилось дождаться любимых — без костылей и черных очков?
Лида не отвечает. Но Ванюша не унимается:
— Ну, скажи: разве жизнь кончилась, если я лишился зрения, а ты — руки? Пусть надо начинать сначала, но ведь надо все же начинать?
— Даже и тогда, когда полжизни за плечами?
— Даже и тогда, доктор, — убежденно говорит Ванюша.
Звонко хлопая по моим бессильным ногам, он рассказывает о жизни этого южного города, комментирует события на фронтах, сообщает госпитальные новости. Он не умолкает ни на минуту, и я поражаюсь остроте восприятия этого незрячего человека. Где он черпает силу, чтобы поддержать меня, других? Или считает, что я еще более несчастна? Кем он был прежде? Как преодолевал самый горький час в своей жизни? Мне кажется, что я уже перешагнула критический рубеж; правда, я еще тяжело больна, но врачи в один голос уверяют, что снова буду ходить.
— А ты о довоенной профессии не жалеешь, Ванюша?
Он молчит. Загорелое лицо застыло.
— Ну, скажи... Мне это очень, очень важно. Чем ты раньше занимался?
— Учился в Академии художеств. Думал стать скульптором.
Так вот откуда железная хватка его пальцев!
— Ты расскажи...
— Смысл жизни ищешь, девочка? Думаешь, я тебе готовый рецепт преподнесу? Нет! Тебе, Галине и доктору, всем вам, выдадут одинаковые пенсионные удостоверения, каждый месяц вы будете получать весьма приличную сумму денег. С голоду не помрете. Но разве этого человеку достаточно? Путь к новому, к тому, что заменит прежнее, сокровенное, дорогое сердцу, для каждой из вас будет иным... и другим, чем мой путь...
Мы и не слышали, как вошла комиссар. Она стоит, прислонившись к косяку двери, высокая, худощавая, и влажными глазами глядит на массажиста. Потом переводит взгляд на Лидию, мрачнеет, перехватив ее холодное, отстраненное выражение лица.
Массажист, словно почувствовав присутствие комиссара, умолкает. Останавливаются его сильные руки, которые, вероятно, очень уверенно держали резец. Он поднимается и, волоча ноги, медленно уходит. Комиссар ласково говорит ему вслед: «Здравствуйте, Ванюша!»
— Здравствуйте, товарищ капитан.
Комиссар сегодня бледна, лицо у нее какое-то виноватое: писем нет никому.
Она медленно обходит палату, поправляет мое одеяло, на минуту задерживается возле Галины и вопросительно смотрит на Людмилину койку. «Где она?» — как бы говорят ее утомленные глаза.
Словно в ответ на этот немой вопрос, Лида как топором отрубает:
— Где? В парке, разумеется. Курсанты. «Возвращается в жизнь», как говорит Ванюша.
— Зачем же сразу думать о дурном, — спокойно произносит комиссар и садится на табуретку. — Я Людмиле верю, верю вам всем. Просто не могу не верить. Ваши биографии...
— Наши биографии оборвались в тот день, когда нас ранило, — перебивает ее Лида. — Сегодня мы ничто! Выброшенные на берег обломки кораблекрушения. Никому не нужны...
— Лидия Петровна...
— Станете вспоминать Корчагина, Островского? Они — исключение. Да и проще тогда было. Во-первых, мужчины. Даже этот слепой мальчишка не стесняется говорить, что на пятерых — один мужчина. И конечно, найдется дурочка, которая за него пойдет... А Островский... у него талант обнаружился, он стал знаменитым писателем. Тогда легче. А я? Без руки, да еще больная мать... Или Лайма, которая, как кур в ощип, прямо со школьной скамьи в бой угодила. Учиться, переквалифицироваться, работать? Чему учиться? Зачем? Для чего жить?
Комиссар глядит на Лиду широко раскрытыми глазами:
— Продолжайте, продолжайте, интересно...
— И скажу! Что нам остается? Либо одинокая жизнь, вроде моей: отсидел свои часы на какой-нибудь работе, поел, выспался —
