После жизни - Андрей Столяров

Или вспомнить хотя бы Вавика Куликова. Про него Мизюня, даже как-то немного морщась от отвращения, сказала только одно слово «гогочка». Вавик и в самом деле производил неприятное впечатление: самодовольный смешок, быстрые глазки, шуточки, анекдоты, девицы какие-то вечно вокруг него жутко уродливые. Неужели не может найти ничего лучше? Пользовался, однако, авторитетом: единственный среди них, кто в советские времена действительно «пострадал». Написал лет восемь назад, что-то вроде эссе о природе власти, давал читать в рукописи, попало в соответствующие органы, даже на допросы таскали, как он после рассказывал в многочисленных интервью, пытались вербовать, угрожали разными неприятностями. Вавик Куликов – это в те времена была фигура. Из телевизора не вылезал, голос – проникновенный, страдающий, сразу чувствуется. что у человека душа болит за Россию. И как-то не очень быстро дошло – а какие, собственно, неприятности у него были? Посадили его, выслали из страны, хотя бы – работы уволили? (Вавик числился сотрудником Института современной истории). Напротив, даже диссертацию через год защитил успешно. Уж что-что, а диссертации в таких случаях перекрывались намертво. И вот лет через пять, когда все уже поутихло, вышло покаянное интервью в одной из петербургских газет: оказывается, все же стучал, но, как клятвенно заверял, исключительно на «плохих людей». Интересно, как определял, кто «плохой»? Наверное, указывал «товарищ полковник». Крест тогда же надел крест православный, сантиметров на десять такой, поверх одежды, чтоб все видели, выступать по радио или в прессе начал исключительно о духовном; очень сетовал на падении нравственности среди россиян, всю вину возлагал на растлевающее влияние низкопробной американской культуры. В общем, как-то оно стало понятнее. И когда, уже несколько позже, в «эпоху укрепления властной вертикали» непрерывным потоком пошли статьи на тему «Бей Чечню – спасай Россию!», никто особенно не удивился. Не такие еще случались метаморфозы.

Басков посмотрел на часы. Прошло уже минут двадцать, а Мизюня так и не появилась. Она и не появится, понял он во внезапном холоде сердца. В самом деле – зачем? Что мы можем сказать друг другу? У него – Зика, Георгий, курсы, жизнь сцеплена так, что нет места для прошлого. У нее, в свою очередь, фирма, выставки, вероятно, друзья какие-нибудь, переговоры. Вероятно, тоже – совсем другой человек.

Он вдруг испугался чего-то – так пугаются, когда среди ночи пронзает квартиру длинный тревожный звонок: кто это? откуда? кого принесло? – сбежал по ступенькам вниз, сунул номерок гардеробщице, которая еле двигалась, и, не сразу попав в рукава замшевой куртки, подбитой мехом, даже не застегнувшись, не поискав молнию, вывалился наружу.

На Невском, как обычно, валил мокрый снег, толщей струй прочеркивающий все городское пространство. Уже стемнело, затеплились сиреневые фонари, зажглись ближние фары в потоке прущегося от Фонтанки к Садовой транспорта. Впервые, быть может, Басков, пожалел, что у него нет машины. У Зики была маленькая «люсия», крошка, божья коровка, купленная после поездки в Германию; время от времени она подбрасывала его, если требовалось. Баскову же машина была просто противопоказана. Он имел дурацкую, ничем не устраняемую привычку задумываться за рулем. Ни с того ни с сего, спонтанно, точно находишься в библиотеке. Так-то оно еще, быть может, и ничего, но вот задумываться за рулем – опасно для жизни. Задумаешься однажды на светофоре и поедешь – навстречу судьбе. Очнешься потом в палате, кругом – родственники с апельсинами. Да и не нужна в Петербурге машина. Проще дойти пешком, во всяком случае, если где-нибудь в центре города. К тому же – вечный ремонт, как начатый к юбилею, так до сих пор и не завершенный, жуткие пробки, объезды по переулкам этак – километров на десять. Зика за рулем каждый раз чуть ли не матерится. Бог с ним, пешком гораздо надежнее.

С Мизюней они ходили только пешком. Какие машины! Если вдруг повезет с гонораром, который Леня выплачивал, кстати, очень нерегулярно, то изредка шиковали – подскакивали кое-где на частнике. Тоже – мокрый снег, дождь, кошмарные, будто сделанные специально, выбоины на тротуарах. Мизюня ужасно мерзла в ту зиму. Еще бы – осенние короткие сапоги, варежки, сквозь которые просвечивали голые пальцы, свитерок, шарфик пушистый, скорее декоративный, шубка какая-то вытертая, на рыбьем меху, давно требующая замены. Басков как-то в один из первых разов помогал ее снять: изнутри, на подкладке, как немой крик о помощи – штопка; вешалка, вероятно, несколько раз обрывалась, ее пришивали, наспех, стягивая иголкой расползающуюся старую ткань. Такая вдруг захлестнула жалость. Если бы было можно! Если бы хоть чуть-чуть больше денег!.. Мизюня, кстати, что-то почувствовала – выхватила пальто из рук. Терпеть не могла, если ее начинали жалеть. Это когда по поручению Лени они ходили в Технологический институт брать интервью у студентов. Почему-то уже восемь вечера. Занятия давно закончились. Преподаватель, встреченный в коридоре, посоветовал найти группу, сдающую сейчас курсовые. Идти почему-то надо было через подвал. Жутковатая теснота, бетон, вентили, трубы во встопорщенной краске; из обмотанных ветошью сочленений капает ржавчина. Хочешь – не хочешь, а вспомнишь высказывание Полоскина об изношенности основных фондов. Видимо, ничего из этой страны не получится. Выбрались, наконец; у Мизюни – огромное ржавое пятно на виске. Где это она умудрилась коснуться? Басков оттирал его сложенным носовым платком. Потом не удержался – поцеловал это место. Еще!.. – строгим голосом потребовала Мизюня. Нашли группу, сидящую в полутьме за обшарпанными столами. Преподаватель, желчный старик в очках, твердо высказался за демократию. Студенты глупо прыскали и отмалчивались. А вы как, ребята, сами?.. Да мы – никак… Как так – никак?.. Да мы газет не читаем…

У Баскова это как-то не укладывалось в голове. Многое тогда действительно в голове не укладывалось. Гайдар хотя бы рискнул – отпустил цены. А дальше-то что? Наладится, как гласят учебники по рыночной экономике, само собой? Конкурентные механизмы сбалансируют производство и спрос, цены угомонятся, можно будет вздохнуть хоть чуть-чуть свободнее. Ничего такого, однако, не происходило. Наоборот, чем дальше, тем хуже, тем меньше оставалось уверенности и надежды. Вдруг где-то в Сибири вышли на рельсы шахтеры. И не просто так вышли, а на сутки остановили движение поездов. Зарплату им не платили, оказывается, уже целый год. Потом – забастовка учителей. Тоже, оказывается, не платили. Затем – прогремевшая на весь Петербург забастовка работников Кировского завода. Если судить по газетам, не платят вообще никому. Денег нет у врачей, у военных, у докеров, у работников электростанций, у милиции, у почтовиков, у актеров, у преподавателей… И все, разумеется, требуют, требуют, требуют… Митинг профсоюзов… Митинг ученых… Митинг объединения левых партий… Пикет «скорой помощи» у здания городского парламента… Нет, оказывается, бензина, чтобы ездить на вызовы… Чем они там, в правительстве, вообще занимаются?.. И только уже через несколько лет – после всяких акционирований, после катастрофического августовского дефолта, после таинственных залоговых аукционов, сопровождавшихся то скандалами, то обращениями в суд, то убийствами, когда выяснилось, что Черномырдин – один из богатейших людей планеты, личное состояние исчисляется несколькими миллиардами долларов, стало понятно, чем они там в действительности занимались. Однако уже проехали, все забыто, истлело, погребено; прах истории, откуда уже ничего не выкопаешь…

Самое удивительное, что оказались вдруг в совершенно иной стране. Год назад, после путча, когда республики разразились «парадом суверенитетов», никто, если честно, на это и внимания не обратил. Подумаешь, заявление о независимости! Каких только заявлений в то время не делали! И вдруг оказалось, что – пугающая реальность. Теперь чуть ли не визы требуют для поездки на свою территорию. Особенно усердствовали в этом прибалты: сразу же – разметка границы, контрольные пункты, пошли наряды, осуществляющие досмотр в поездах. Попробуй не подчинись – тут же высадят. А приезжающие оттуда рассказывали нечто и вовсе несообразное: русский язык теперь принципиально «не понимают», говори на латышском, литовском, эстонском, в крайнем случае – по-английски. Это при том, что английского тоже никто не знает. В органы управления берут только представителей «коренной нации». Выдумали такое название. Остальным – поворот. Требуют вывода войск, выселения всех этнически русских. Целые толпы собираются на площадях и скандируют: «Чемодан!.. Вокзал!.. Россия!..» На заборах пишут «Русские оккупанты – вон!». С ума посходили! Как будто не полки латышских стрелков помогли в свое время большевикам удержаться у власти. А если Россия предъявит свой исторический счет? Удручающая провинциальность. И ведь меньше, чем год назад, вместе требовали, чтобы монстр под названием КПСС ушел от власти… Гражданская война в Таджикистане: кто с кем воюет, за что – абсолютно не разобрать. Война в Карабахе между Арменией и Азербайджаном: слухи о таких зверствах с обеих сторон, что им невозможно поверить. Лучше даже не думать об этом. Противостояние в Приднестровье: русское население не хочет ни с того ни с сего оказаться в Молдавии. А раздувшиеся, как пузырь, амбиции Украины? Это что – чтобы съездить теперь на отдых в Крым, надо спрашивать, получается, специальное разрешение? Крым разве – не часть России? А Севастополь? А Черноморский флот, который собираются распилить пополам? На кораблях между тем поднимают российские флаги. Воевать с Украиной? Действительно, общее сумасшествие. Принял свою конституцию Татарстан: местные законы имеют приоритет по сравнению с российским законодательством. Татарстан тоже, выходит, независимое государство? Что-то такое в Башкирии. Якутия вдруг заявила, что недра республики принадлежат ее населению. Неужели все так и развалится на удельные княжества? Создали какой-то Союз Независимых государств. Украина, Грузия и Молдавия войти отказались. А на всех городских рынках тем временем встали «хачики». Новое слово, бог знает, что в переводе. Русских вытеснили, скупают у крестьян по дешевке, продают втридорога. Неужели так и будем терпеть?