После жизни - Андрей Столяров

Ничего невозможно было понять в те месяцы. Все – расплавленное, все, как магма, течет и обжигает почти до беспамятства. Баскову вдруг предложили написать книгу о новом европейском сознании. Появился какой-то Максим, директор издательства, лет за тридцать, перетянутый от уха до уха бородкой под Хемингуэя. Сразу чувствовалось, что из тех, старых времен. Басков, надуваясь собственной значимостью, дал согласие. Даже взял под эту работу вполне приличный аванс. Что такого? Почему бы ему и не высказаться о новом европейском сознании? Пора, пора объяснить Европе, что она собой представляет!.. Леня Бергер, узнав о заказе, сказал: Только не вздумай и в самом деле писать. – Почему? – А потому что не надо… – И как в воду глядел. Басков больше месяца просидел в колоссальном, придавленном ламповой тишиной зале Публичной библиотеки, перелистал множество толстых сборников, книг, журналов, через три недели пришел в ужас от своего потрясающего невежества: ни истории толком, ни философии, ни экономики, ни культуры. На языке социотерапии называется «бессознательная некомпетентность» – это когда человек даже не догадывается, что чего-то не знает. Лет двадцать нужно, не меньше чтобы все это освоить. С красными от стыда ушами позвонил в издательство и попросил отсрочку до осени. Как будто это могло что-нибудь изменить. И тем не менее. Осенью, конечно, все было уже не то. Все – с ног на голову. Издательство растворилось в пене очередных катаклизмов. Максим, будто тень минувшего, всплыл после где-то в коридорах городской администрации; долго вспоминал при встрече, не вспомнил, махнул рукой: сколько таких авансов было тогда роздано…

Это, однако, позже. А в то время Басков был просто ошеломлен неудачей. Рассеивались какие-то иллюзии. Чем, собственно, он занимался с тех пор, как оставил работу? Ведь были когда-то потрясающие, грандиозные планы. Ждал свершений, собирался чуть ли не облагодетельствовать все человечество. А в результате – что? статеечка – здесь, статеечка – там, статеечка – в третьем месте, поскольку в первые два не взяли. Было ясно, что у него же нет настоящей склонности к журналистике; не хватает напористости, энергии, внутренней дрожи, умения написать так, чтобы даже от самых элементарных фактов у читателя начинало бы подпрыгивать сердце. Нет природного дара «делать нечто из ничего», создавать фантомы, хотя бы на секунду затмевающие реальность. Вот так – не журналист, не политик, не писатель, не интеллектуал. Непонятно, как жить. И, главное, опять непонятно – зачем? Раньше было понятно. По крайней мере такого вопроса не возникало. А сейчас – где, куда? Точно щепка, болтается в водовороте событий.

Видимо, что-то необратимо заканчивалось. Вилась серая пыль. Мизюня поглядывала на него с каким-то трепетом. Она будто предчувствовала будущие тектонические потрясения. Вдруг однажды, при расставании, крепко, словно в наручники, взяла его за запястья: Не хочу тебя отпускать. Не хочу, не хочу! Вдруг что-то случится – больше никогда не увидимся… Прижалась, уткнулась Баскову в щеку. Так довольно долго стояли в вестибюле метро – ни слова не говоря, не стесняясь прохожих, проваливающихся по эскалатору в преисподнюю.

И, как это случается, будто накликала. Через несколько дней сидели в редакции, куда Басков, ни на что уже не надеясь, притащил очередную заметку. Тамарка еще с ними была – заскочила, чтобы принести чай, кофе, сдобные какие-то крендельки. Ничто вроде бы не предвещало. И вдруг в соседней комнате, где располагались компьютеры – дикий, как при убийстве, до неба, нечеловеческий крик. Харитон и Мулярчик, перегибаясь через заваленный бумагами стол, рвут друг на друге рубашки. Один – весь малиновый, точно сквозь кожу, проступает нездоровая кровь, а другой, наоборот – бледен, трясется, юркие глазки по сумасшедшему сведены к переносице. Не от страха, конечно, тоже – от ненависти. В чем причина, из-за чего? У Баскова, впервые в жизни, крупно затряслись руки. Действительно же поубивают сейчас. Тамарке надо ей отдать должное, не растерялась – завизжала так, что, наверное, слышно было в другом районе. Только потому и опомнились. Прибежали Леня, охранник, кое-как растащили по дальним комнатам. А в самом деле из-за чего? Вроде бы Харитон напечатал что-то о национальном составе российских предпринимателей. Дескать, семьдесят процентов из них – евреи. Ну и что? Растереть! Сколько с тех пор понапечатали всего разного. Целые цистерны сливали. Сейчас бы никто и внимания не обратил. А может быть, и не так. Точно уже не вспомнить. В памяти вместо людей всплывают просвечивающие насквозь фантомы. Иногда даже кажется, что ничего этого не было. Какая-то другая, не имеющая к нему отношения жизнь, случившаяся с другим человеком.

Оставалось-то у них всего ничего. В сентябре Гермина, проникшаяся сочувствием, предложила им пожить некоторое время на даче. Была у нее небольшая халупа на окраине Комарова. Очень кстати; квартира Мизюни к тому времени стала запретной зоной. Объявился вдруг виртуальный муж, и не на день-два, как обычно, а намерен был в этот раз задержаться в городе основательно. Что-то у него там, в Москве не связалось. Мизюня, тихонько мучаясь, об этом почти ничего не рассказывала. Умоляюще отвечала, сжимая пальцы: Ну зачем тебе знать?.. Была, кстати, права; от одной лишь мысли, что к ней может прикоснуться кто-то другой, у Баскова начинало шизофренически ныть в висках. Лучше ничего было не знать. Поехали к вечеру. Солнце стало уже красноватого, тревожного цвета. Гермина дала ключи и нарисовала подробный план, как пройти от станции. Все равно почему-то запутались, на нужную улицу вышли только после почти двухчасового блуждания по стихающему поселку. Или, может быть, просто не торопились? Пали сумерки, лишь край неба над амальгамой залива еще немного светился. Вода без единой морщины выглядела тяжелой. Последний день на Земле, негромко сказала Мизюня. Басков, глядя на нее, задыхался от счастья. Дача действительно выглядела, как халупа: крыша из темной дранки, сползающие с боков куски обветренной жесткой толи. Видимо, начали обшивать когда-то, да так и бросили. Однако внутри – две комнатки, кухня, обитая рейками, приветливые занавески на окнах. Когда открывали замок, который был прикрыт от дождей полиэтиленовой пленкой, откуда-то появился мужик, обтянутый чем-то вроде комбинезона. На голове – сизая армейская ушанка со звездочкой. Басков, удивляясь экипировке, предъявил ему записку Гермины. Мужик изучал ее так долго, как будто там были не буквы, а иероглифы. Наконец сказал нутряным голосом: А я думаю, кто это здеся, у замка, значит, возится? Пойду, думаю, посмотрю, кто здеся возится… Оказался из соседнего домика, приглядывал за порядком. Зачем-то прошел с ними внутрь, пустился в многословные пояснения. Тута вот, значит, у них были щепочки для растопки, а вот тута – топорик, значит, держали за печкой. Ты не стесняйся, если чего, значит – сразу ко мне… Басков догадался разлить по стаканам взятую с собой водку. Мужик выпил, крякнул, занюхал дряблой материей рукава, сказал, что вот бы поставить в России у власти нашего Жирика, вот был бы порядок. А то русскому человеку уже вздохнуть некуда… Мизюня взяла его под руку и мягко вытащила на улицу. Мужик, подобрев, даже не упирался. Растопили печь, и стало совсем уютно. Отблески пляшущего огня бежали по стенам. Сидели в кресле, на которое было наброшено что-то вроде вязаного клетчатого покрывала. Допили водку. У Мизюни как-то особенно, точно от высокой температуры, увлажнились глаза. Щеки порозовели. Полуоткрытые губы редко, порывисто хватали воздух. Выглядела она – как будто только что была создана. Вдруг уткнулась Баскову в грудь и внятным шепотом, в котором угадывался испуг, сказала: Никогда… никогда… никогда… Ты слышишь меня?.. Никогда… никогда…

Басков так и понял, что она имела в виду. Спросить не вышло. Одна только эта ночь у них и была. Утром, когда, встав около десяти, собирались пить чай, случайно включили радио, приткнутое на полочке у серванта. Передавали Указ президента № 1400. Распущен Съезд народных депутатов России, распущен Верховный Совет, приостановлено действие Конституции в той части ее, которая противоречит… Затем – какие-то невнятные комментарии. Мизюня так и застыла с тарелкой в руках. Опомнившись, твердо сказала, что надо немедленно возвращаться в город. Басков нерешительно предложил подождать хотя бы до вечера. Нет-нет, ты не понимаешь, я сейчас должна быть с Машкой… Быстро собрались, до станции по тропинке между кособокими дачами, почти бежали. Электричка по расписанию оказалась, к счастью, всего через десять минут. В вагоне многие слушали новости по приемнику. Мизюня кусала губы, то и дело посматривала на часы. Басков не решался ни о чем спрашивать. Пару раз, наклонившись к уху, сказал, что все будет в порядке. Мизюня в ответ лишь мелко кивала. На платформе сразу же, обгоняя толпу, помчалась к спуску в метро. Ну, подожди, подожди, жалобно повторял Басков. Мизюня, отчаянно протискиваясь вперед, точно не слышала. Все же договорились, что сегодня вечером обязательно созвонятся. У входа в метро она обернулась и помахала на прощанье рукой… Всплеск ладони… Поток людей утащил ее внутрь… Басков, наверное, еще с минуту зачем-то стоял, взирая на протискивающихся, как ненормальные, бесчисленных пассажиров. Потом повернулся и направился к автобусной остановке. Ему было отсюда недалеко.