Венец всевластия - Нина Соротокина

Пасьянсы не сходились. Если «у них» все было хорошо, то раз-два — и все карты собраны. А в запойные дни карты ей не подчинялись. О, она могла сразу почувствовать поведение колоды, и удивления достойно, как сопротивлялись короли-дамы, розовощекие валеты, тройки и двойки положительному исходу. Но она сражалась до конца. Юлии Сергеевне казалось, что она ведет борьбу с невидимым злом, и если хватит у нее ума, терпения и интуиции, чтобы собрать на восемь тузов всю вражескую рать, то беда — злобный монстр с лиловыми сивушными губами — разожмет в какой-то момент когти и выпустит пьяное, бесчувственное тело сына. И он упадет, как труп, и сознание медленно, по капле, по песчинке, по молекуле начнет к нему возвращаться.

Потом уже и в трезвые дни она не находила себе места. Юлия Сергеевна задавала вопросы и не получала на них ответа. За кого она, собственно, больше переживает — за сына или за невестку? Страдания Любочки были так понятны, так ей созвучны. А каково живется сыну? Может, ему там — в пьянстве — вполне комфортно. Ким — вольная птица, и на их беды ему наплевать! И тут же возникало чувство вины — она плохо воспитала сына, она не объяснила, недодала, не заставила, а если алкоголизм — болезнь генетическая, то это негодные родительские гены испортили жизнь и сыну, и Любочке, и маленькой Сашке. От этих мыслей сразу приходилось пить валокордин и садиться за пасьянс.

Бывали вечера, когда Юлия Сергеевна бунтовала — против всех. Ей хотелось сбросить с себя хоть малую толику ответственности. Бунт ее был пассивным, она как всегда разговаривала сама с собой. «Я никого силой не толкала под венец! Более того, я предупреждала, что ему рано жениться, ему надо учиться… Из-за нелепой женитьбы он попал в армию!» Мысленный оппонент возражал: «Но ведь были у тебя мыслишки — “А может, и пусть — ранний брак. Взрослая жизнь выведет его за ручку из детства!” И даже когда он в солдаты загремел, ты ведь думала — армия убьет в нем инфантильность!» Не убила. Армия только придала Киму неожиданно жестокие черты.

Но так жить нельзя! Любочкино бытование — как операция без наркоза, как незаживающий открытый перелом. Юлия Сергеевна затыкала уши и кричала уже в голос: «Я не могу слышать про вашу жизнь. Не можешь с ним жить — выгони его к чертовой матери!» И знала, что «чертовой матерью» станет она сама, куда же сын пойдет, как не домой? Но пусть, пусть. Он будет пить у нее под боком, но хотя бы ответственности станет меньше.

Но Любочка не воспринимала слова свекрови всерьез. Она отвечала разумно и не без юмора: «Выгнала бы, да мужиков в России мало. Замену я ему вряд ли найду. И здесь какой-никакой, а все-таки отец». Юлия Сергеевна знала, что удерживало Любочку от решительного шага. Она все еще любила этого ненадежного, странного, закрытого, застегнутого на все пуговицы, но душевно расхлюстанного, больного человека — ее сына.

4

Ким лежал в ванне уже девять часов. Мы с Сашкой уходили утром — одна на работу, другая в детский сад — он уже лежал в горячей воде, спал, вечером вернулись, он в том же положении. Я раздела Сашку, посадила ее мультики смотреть, а сама пошла в ванную. Лицо у Кима было глянцевым, лиловым, под глазами круги, подушечки пальцы скукожились, как у утопленника.

— Может, вылезешь? Пора бы уже…

— Может, и вылезу, — ответил Ким, не открывая глаз.

— Вылезай, мне ребенка надо умыть.

— Умоешь на кухне.

— Где ты был все эти дни?

— Не твое дело.

Вот и поговорили… с любимым. Слякоть, паршивец, негодяй, пьянь!

Говорят, что в семье алкоголика все невропаты, а жена — в первую очередь. Мне трудно с этим согласиться, потому что я, как бурлак, — в лямке. Невозможно представить себе бурлака-неврастеника, да еще даму. Если образ бурлака для сравнения вам кажется сомнительным, тогда я — кариатида, карийская дева, поддерживающая не только балочную конструкцию, но само небо. На мне дом, семья, работа и больной муж. Мне некогда быть невропатом.

Унижений, слез, тоски (словарь можно длить бесконечно) есть вдосталь, но я считаю, что не каждый человек имеет право быть несчастным. Я, например, не имею. Многие мои желания сбывались сами собой. Кроме того, человек всегда имеет выбор. Правда, Юлия Сергеевна, она любит выворачивать жизнь на изнанку, говорит, что изначально человек ничего не имел, а право выбора дал людям Бог. И придумала это не она сама, а Блаженный Августин еще в IV веке. Пусть так. Бог дал мне выбрать, но выбрала я сама, и поэтому оставьте меня в покое и не лезьте с утешениями. Свои беды я буду «застирывать вручную».

Я сама выбрала Кима. У нас была любовь. И какая! Это Чехов, что ли, про «небо в алмазах»? В те поры не только небо, но каждая тропка была усыпана алмазами, залита ими, как росой, и чтоб я ножки не изранила об острые грани, меня несли на руках. Ким и нес. Красиво говорю? В жизни было еще красивей. Зачем мне блестящие мертвые камни, если жизнь тогда дышала глубоко, взахлеб, это потом бытие мое приобрело астматический компонент.

Жилье, моя крохотная двухкомнатная квартирка в центре Москвы, мне сама в руки упала. Выросла я в Орехове-Борисове, там и сейчас живут мои мама, папа, брат и бабушка. Теснота жуткая! И вдруг умирает другая бабушка — папина мать. Слава Горбачеву — Ельцину! Квартира принадлежала уже не государству, а бабушке, и потому была завещана любимой внучке. С мебелью. К свадьбе.

Жизнь наша до армии была веселой, безбытной, жили на копейки, компания была веселой. Собирались всегда у нас, хорошо без родителей! Я как-то не замечала, что Ким уже пил. Все пили.

А потом была армия. Ким уезжал в декабре. Проводы были что надо, всю ночь куролесили, а утром в жуткую рань все вместе поехали в призывной пункт. На улицу вышли и обмерли — так красиво. Снег шел целые сутки, а потом подморозило вдруг, все кусты и деревья в снежных шапках-рукавичках, белым-бело. Доехали до военкомата. Огромный двор, фонари горят ярко, а солдатиков-то и нет, одни жены-матери. Все орут, оказывается, мы умудрились опоздать. Ким стал биться в дверь. Вышел мужик военный, наверное, старшина, сверил со списком, наорал на нас. Ким даже обнять меня толком не успел, его, как в воронку, втянуло в дверь. Мы с Юлией Сергеевной стоим рядом, плачем. Смотрю, а еда, что в дорогу ему собрали — пирожки, бутерброды, курица, вода, — вся осталась у нее в руках. Я кинулась к двери, стала колотить в нее руками и ногами: «Вот, передача, возьмите! Он же не в тюрьме!» А мне в ответ: «Не положено!» Потом пожалели, чья-то смуглая рука ухватила нашу сумку. Странно, столько лет пошло, а я так и не спросила у Кима, отдали ему тогда припасы в дорогу или сами ими позавтракали.