Записки брюзги, или Какими мы (не) будем - Дмитрий Губин

То, что пушистым цыпленком, нежным котенком сворачивается на груди и по ней же скребет – я про детскую, юношескую любовь – лет примерно с тридцати если и клюет в темя, то жареным петухом.

Кто, кто, скажи, придумал эту любовь? Скажи, зачем я жду звонка, зачем немые облака? Зачем я что-то там еще и плачу?

Симптоматика – та же, что и в первый раз: и слезы в ночи, и крышу уносит в страну Оз, и плющит, и колбасит, и растопыривает. Однако вторую любовь от первой отличают как минимум два обстоятельства. Первое: уже можно понять, насколько объект страсти подходит для совместной жизни (как говаривала моя студенческая знакомая: «Представь, сможешь ли жить с ней в общаге в одной комнате, а потом уж женись»). Второе: эту любовь совершенно не ждут.

И вот неожиданность любви, столь – прошу прощения за слово из дамских романов – прелестная в юных летах, оказывается для мужчин, обремененных семьей, корпоративными планами, банковским кредитом и дружбой с другими семьями, – совершенным убийцей.

Самые трусливые просто не верят, что оно случилось. Говорят: семья, говорят: обязательства, говорят: я приношу себя в жертву, – что, совокупно, маскирует трусость, банальный страх обнулить счет в жизни, в которой вполне могут быть и другая семья, и новые обязательства. Не отменяющие, кстати, прежних. Чем больше при этом ссылок на мораль и нравственность – тем больше трусости. Любовь – это не измена, которая почти всегда есть замена внутренних перемен внешними перестановками. Любовь – это лифт вне расписания, который переносит в другую реальность, дает возможность не изменить, а измениться, принять то, что ранее казалось невозможным и неприемлемым. И вот – делать вид, что лифт не за тобой? Ах, мы не такие, трамваи наши другие? Трусливейшие из трусливых обращаются за утешением к кому ни попадя, наитрусливейшие признаются женам: вот так, зайка моя, оно все получилось, и как же мне теперь после этого всего жить…

Что, спрашивается, должна ответить своему уроду зайка?

Те, кто посильнее, от неожиданности отдаются страсти так, что горит под ногами земля, а на голове – шапка, особенно, когда объект страсти годится в дочки, и все становится по фигу. Дискотеки, огни, все девочки-мальчики, и в башке только дятлом стучит, что больше такого не будет, так что к чему и на что оглядываться. И когда сук под дятлом обламывается, то вместе с ним летят в пропасть и новая любовь, и прежняя семья, и наш взрослый мальчик (дятел благополучно перелетает на другой сук). Я уважаю таких ребят. Им будет что вспомнить, перемены в них – необратимы. Но я не принимаю их решения в тридцать пять лет вести так, как будто им пятнадцать. Не потому, что после тридцати пяти что-то поздно. А потому, что во взрослой любви определяющее слово – «взрослый», и это не минус, а плюс.

Между трусостью и безбашенностью нет никакой золотой середины. Золотых середин вообще не существует, все их золото – самоварное. Что, разве середина – завести параллельную семью? Это выбор холодного рассудка, но любовь не признает компромиссов, и слава богу, что не признает. Она может завершиться либо браком, либо завершением любви.

Тьма выслушанных историй убедили меня в том, что у половины взрослых парней есть какой угодно опыт, кроме опыта чувств; похоже, что у взрослых мальчиков этого опыта остается даже меньше, чем когда мы влюблялись впервые; семейная жизнь расслабляет. И, умоляю, не надо стариковских пошлостей, что нельзя всех под одну гребенку. Можно. Потому что любовь – столь бескомпромиссное состояние, что не признает вариативности мнений, приватизируя истину в обход залоговых аукционов.

Так вот, если без компромиссов. У рухнувшего в любовь взрослого парня есть единственный выбор. Либо – создать новую семью, не принимая во внимание никакие условия существования семьи прежней. Про все нажитое совместно имущество, движимость и недвижимость – забыть. Никаких разборок и претензий. Прежней семье остается все, жизнь обнуляется, ты выходишь в поход налегке, а иначе – зачем нам поход?

Либо – переживать новую любовь тайно, понимая всю ее обреченность, но испивая сладкую горечь до дна. Именно тайно, хотя сила чувства обычно такова, что не удержать, и больше всего хочется тайной поделиться. Но делиться нельзя, потому что нельзя ни с кем делиться ответственностью за то, что твое, и только твое, и не может быть ничьим, кроме как твоим.

Нельзя приводить новую любовь в дом, созданный для и ради прежней любви. Нет сил не встречаться – снимай квартиру; нет денег снять – сиди дома. Потому что морально ли изменять – зависит от обстоятельств, но тратить на измену деньги из семейной кубышки – аморально всегда.

Нельзя знакомить с новой любовью тех, с кем дружишь семьями – почему они должны париться, принимая на себя чужую тайну, бремя недомолвок и конспирации?

Не надо резать кроликов в ванной, обедать в спальне и тащить тайную любовь туда, где есть шанс пересечься со знакомыми или, тем более, с собственными подрастающими детьми. Тайная любовь – утонченнейшая из отрад и острейшее из страданий. Но взрослость в том и состоит, чтобы понимать ход времени (страсть угасает) и знать, что обеспечение тайны – тоже работа, и не только души. Доблесть мужчины начинается, как минимум, с технологии мужского поведения. Хотя, полагаю, большинству это и так понятно.

Удачи, ребята. И, кстати, привет вашим женам.

2004

И действительно смерть придет

Мужчины удивительно мнительны. Закололо в боку (или, хуже, в паху) – ужас, конец, расплата. Хотя, кажется, пора понять, что муки смертельной болезни затем и даются, чтобы с радостью принимать избавление от мук. Но это когда еще будет, а пока для профилактики – парочка еще столь же утешительных замечаний.

В нежном возрасте 30+, когда соотнесение с миром вчерне завершено, мужчина переживает второе рождение. Он начинает интересоваться пластической хирургией, практической косметологией, узнает про дыхание по методу Бутейко, исключает из рациона соль и сахар и, как идиот, ищет на этикетке йогурта содержание жира. То есть в тех или иных формах пытается купить бессмертие – ибо очень, очень начинает бояться смерти. Весь мир гламура убеждает его, что сделка вполне возможна, стоит лишь правильно питаться, давать телу достаточную нагрузку и вовремя обращаться к толковому лекарю. Это действительно многим помогает, ибо процесс часто затягивает, заставляя забыть про результат: с кем не случалось.

Сам страх при этом редуцируется, замещается, вытесняется, однако не отменяется как страх.

Потому что настоящее рождение, будь оно вторым или третьим, – это всегда мордой о вопрос: «Неужели же я настоящий и действительно смерть придет?», – как Мандельштам писал про обретение ребенком сознания. А за этим вопросом следует неизбежное: «Что есть жизнь и что есть смерть?» То есть тот вопрос, от которого обычно отмахивались, как отмахиваются от пустых высоколобых бредней, и на который теперь, ввиду отсутствия высокого лба, чуть не лобком дается ответ: жизнь – это жизнь моего тела, а смерть – уничтожение моего тела. Что бы там ни писал Мандельштам про душу, а Пушкин – про лиру.

Все, вперед, за любые бабки бегом к бессмертию, сколько бы там ни стоили стволовые клетки или пересаживание семенников обезьяны.

Это – путь настоящих марксистов, со школы вызубривших дурацкую формулу про жизнь как существование белковых тел. Да, белковые тела существуют. И они умирают. Окисление, сгорание, распад протеина необратим. Свое (несомненно белковое) тело является, следовательно, и формой жизни, и ее содержанием. И попробуйте на это хоть что-нибудь возразить.

Кроме того, разве что Карл Маркс, написав в XIX веке про жизнь как существование белка, не мог ничего знать про заворачивающуюся жгутом спираль дезоксирибонуклеиновой кислоты, ДНК, содержащей всю необходимую информацию для синтеза нового белка. И, следовательно, не имел возможности задуматься: а что, собственно, важнее – белок как носитель информации или сама информация, спрятанная внутри белка? И нельзя ли, в таком случае, использовать другой носитель?

Я не умничаю, ребята. Я о том, что, начиная с некоторого возраста – а в своем развитии мужчина, коль не дурак, пробегает основные этапы развития человечества – должно приходить понимание, что главное в тебе отнюдь не тело; что жизнь – это обработка переданной тебе информации и передача ее дальше по списку.

Мы живы, пока обрабатывается обработанная нами информация, на чем бы она ни была зафиксирована: на бумаге, на которой отпечатан этот номер GQ, на жестком диске ноутбука, на котором я этот текст сейчас набираю, или в нейронах вашего мозга, который теперь обрабатывает то, что было написано мною и напечатано GQ.

Пушкин был банально, но неопровержимо прав со своей заветной лирой. А Дантес практически умер, ибо информации о нем сохранилось ровно столько, сколько можно уместить на кусочке свинца. Неправильный выбрал носитель товарищ. Понимаете, к чему я клоню?