Двенадцать замечаний в тетрадке - Каталин Надь

бывало, не дрогнет, словно Габорка был для нее легче мухи; и я понимала: они не сердятся на свою ношу-пушинку. А Габорка не шевелясь, с блаженной улыбкой восседал на лошадиной спине и доверчиво держался за гриву мягкими ручонками. Он мог сидеть так, счастливый и умиротворенный, до скончания века; и только однажды, когда я немного забыла про него, спросил серьезно:

— Лошадка везде такая твердая?

Как-то вернулись мы домой после занятий кружка и вдруг слышим, Габорка кричит во дворе:

— Вильмаааа! Вильмаааа!

А к нам как раз приехала тетя Вильма, жена дяди Карчи. Она чуть не расплакалась от счастья: всего только день провела здесь, а «это золотко, этот миленький пупсик» уже выучил ее имя! На радостях тетя Вильма бросилась во двор обнимать малыша, мы за ней. И вдруг видим: сидит Габорка верхом на своей лошадке-качалке, пришпоривает ее да покрикивает: «Вильмааа! Вильмааа!»

Вот такая случайность: Вильмой звали и лошадь дяди Габора. Тетя Вильма просто задохнулась от неожиданности, а дядя Габор смеялся так, что обидел ее чуть не насмерть. Но потом они кое-как объяснились и решили во избежание дальнейших недоразумений называть тетю Вильму — Вильямом. В шутку, конечно. Как бы тебе понравилось, если б у меня оказалась тетя по имени Вильям?

Мою лошадь звали Гроза, хотя дядя Габор, когда я кому-нибудь хвасталась ею, всякий раз ставил меня на место: теперь, говорил, это скорей уж Тихий Дождик — такая она медлительная и послушная. Но я не променяла бы ее ни на какую другую, и за все четыре года, что бегала на хутор, к конюшням, не повстречала лошади лучше. Я ходила к ней и в ту осень, когда нельзя было ездить верхом, потому что на лошадях пахали: я думаю, тогда не хватало тракторов. Если моя Гроза была в поле, я шла к ней, бралась за уздечку, когда разрешали, а то просто так шагала рядом, как верный пес, иной раз полдня напролет. Дядя Габор говорил дома, конечно в шутку, что мне должны бы начислять хоть несколько трудодней, я их честно заработала. Только вот через контору провести это все же нельзя, потому что такого вида работ не предусмотрено, да и в практике не бывало случая, чтобы кто-то из дружбы сопровождал на пахоте лошадь. Конечно, дядя Габор просто поддразнивал меня, такая уж у него манера. Зато, когда после выездки я чистила Грозу, часто хвалил и всерьез. Девочки, наверное, считали меня его любимицей за то, что им в пример ставил. Но я-то знала, что хвалил он меня не зря; недаром, бывало, всю по́том прошибет, покуда вытрешь Грозу насухо, — другие-то огладят слегка свою лошадь — и готово.

Когда меня привезли в Пешт, тетя Баби на следующий же день отправилась со мной в «Веселый парк»[6] и купила билеты на карусель, сразу на два заезда. Я карусель терпеть не могу и дома-то никогда не каталась, хотя в ярмарочные дни это было главным развлечением. Конечно, я ничего не сказала: пусть тетя Баби порадуется! Но когда она, миновав все прочее карусельное зверье, непременно захотела усадить меня на лошадку, я не выдержала. Смотрела я, смотрела на несуразное подобие лошади: ведь надо же такое сделать с благородным животным! Тот, кто сварганил такое, в глаза лошадь не видывал! Голова у этого чудовища была, как у битюга, ноги — как у иноходца, а уж хвост — такой разве что у лисы бывает, но только не у лошади. Я поскорей села в коляску, запряженную двумя лебедями. На лебедей мне наплевать, они мне ни о чем и ни о ком не напоминают. Так и прокрутилась в коляске с лебедями оба заезда, и было мне очень невесело. Зато тетя Баби была совсем как из юмористического журнала: она восседала передо мной на горе-лошади бочком, словно всадница со старинной картинки, только амазонки с хвостом не хватало. Вид у нее был кокетливый и в то же время испуганный; при этом она все время хихикала и махала мне ручкой. В ее-то возрасте! Ведь тете Баби около сорока! Вечером она с гордостью докладывала Тантике, какое устроила мне развлечение. Но, что поделаешь, вздыхала она, лошадка Мелинду пока что пугает.

Дядя Карчи — кондитер. На весь мир известный кондитер. Мы, дети, знали ему цену уже давно, но с некоторых пор он получил и официальное признание.

Дядя Карчи с семьей живет в областном городе, но в родные места наведывается чаще всех. Он ужасно любит Ма. Только на порог — и сразу к ней: подхватит, как ребенка, и кружит по комнате. Детей-то он подымает, правда, по пять-шесть штук сразу. Такого великана кондитера, наверное, во всем свете нет: в нем больше двух метров росту, честное слово! Уж как его уговаривали вступить в областную команду баскетболистов! Но для него существует только футбол. Дядя Карчи — завзятый болельщик, всей душой преданный команде «Фра́ди». С дядей Элеком, например, они слушают матч из разных комнат — каждый по своему транзистору: дядя Элек болеет за «Ва́шаш», а дядя Карчи, к сожалению, не в силах этого вынести. На именины Йожефа и Жужанны — Таты и Ма — вся семья собирается вместе, и тогда жарит-парит на всех дядя Карчи. Он даже не пускает женщин на кухню, только для детей вход свободный, и каждый может пробовать все в свое удовольствие. А Ма потом еще две недели ходит радостная и наделяет соседок необыкновенными рецептами Дяди Карчи.

В прошлом году на всемирной выставке он был кондитером венгерской кухни. Они там заслужили целую кучу премий, а дядю Карчи задержали еще на три месяца как консультанта. К концу второго месяца Ма так соскучилась по сыну, что решила вызвать его к телефону. Мы отправились на почту. Пол-улицы судило-рядило о великом событии. Но толку из этой затеи вышло немного, потому что дядя Карчи, услышав в чужом городе голос Ма, так разрыдался, что мы ничего не поняли, хотя телефонистка дважды продлевала нам время. Словом, мы всласть наплакались за три минуты, заплатили шестьдесят фо́ринтов, и все были счастливы.

Дядя Карчи привез каждому члену семьи специально для него выбранный подарок: а ведь нас столько, что и в голове-то всех удержать трудно! Сверх этих подарков всем тринадцати внукам Таты были выданы одинаковые, в бело-зеленую полоску, носки. Сперва мы даже