Частная жизнь мертвых людей (сборник) - Александр Феденко

– Бог наказал нас, – шептала она.

– Ты глупа, что, впрочем, неудивительно – ты всего лишь дочь мертвого трактирщика. Господь дает знак – моему мальчику незачем скитаться по миру, у него с рождения есть все, чего не было у меня. Господь благословил моего сына. Поэтому я назову его Готтфрид.

Отто строил не просто дом – снаружи это была неприступная, величественная крепость. Рабочие день и ночь вырезали из скал огромные камни, тащили их и возводили из них стены. Внутри стен – еще стены. И еще, еще. Если бы вор или убийца и задумал пробраться внутрь – он просто заблудился бы в каменном лабиринте.

Внутри всех стен – в самом центре – осталась лишь небольшая, но полная роскоши и изысканной отделки комната. Посреди нее, под каменным полом, Отто хранил свои деньги.

Рядом лежал маленький Готтфрид и смотрел, как стремительно сужается прямоугольный клочок неба над ним. Но вот балки тяжелым крестом перечеркнули его, на них опустили крышу, и небо исчезло.

Готтфрид перевел взгляд на плачущую над ним мать и весело задрыгал ногами, которых у него не было. Но он об этом еще не знал, поэтому болтал ими свободно и легко.

Когда очередной мешок золота опустошался, Отто дожидался ночи, раздвигал камни над ямой, похожей на могилу, и доставал следующий. Он не был скуп и ничего не жалел для сына, помня, что собственный отец пустил его по этому миру ни с чем.

В одну из ночей Хильда повесилась. На крестовине балок, под самой крышей. Отто не заметил того. Он смотрел вниз, в открытую могилу своего тайника. Денег там больше не было. Золото трактирщика кончилось.

К счастью, крепость была готова. Отто навесил толстую дубовую дверь, обитую стальными пластинами. Не хватало лишь одного – прочного засова, чтобы намертво закрыть ее и отгородить Готтфрида от воров и убийц.

– Какая усмешка, – горько сказал Отто, – я построил неприступный замок, но не могу запереть его. Однажды найдется тот, кто доберется сюда и завладеет всем, что принадлежит моему сыну.

Тогда Отто стал выдирать из себя жилы и кости. Кости он туго перевязывал жилами, пока не получился самый надежный засов.

– Я сам лягу на пути у любого, кто принесет зло моему единственному сыну.

Засов упал на скобы, плотно заперев дверь, и Отто не стало, от него остался лишь шепот, который долго бродил в огромном лабиринте, отражаясь от каменных стен:

– Это все твое, сынок.

Готтфрид огляделся. На руках он ловко передвигался, но каменный мешок роскошной залы казался ему мал для жизни. Он подтянулся и снял засов, дверь открылась, освобождая метавшийся шепот:

– Это все твое, сынок…

Мальчик развязал жилы, вытащил отцовские кости и соорудил себе из них ноги, примотав жилами к своим маленьким культям.

Стояла глубокая ночь. Маленький человек шел, оставляя позади каменную, вознесшуюся к небу неприступную крепость. Было холодно. Но человек шел, с усердием переставляя непривычные ноги, зная, что утреннее солнце взойдет и согреет его. И это ожидание скорого тепла делало озноб приятным. Он шел в темноте, в слабом свете звезд, определяя путь по далекому запаху зреющей жимолости.

Ошибся

Иннокентий Корнеевич Котёнкин женился на Зоечке. Женился очень удачно для своих лет. Зоечка была молода, красива, в меру умна и – главное – всегда ходила с достоинством, держа Котёнкина под локоток. Все заметили это самое ее достоинство, с которым она ходит. И даже глаз клали на ее достоинство, но он скатывался по Зоечке и падал вниз.

А вскоре случилась и другая радость – Иннокентия Корнеевича пригласили на банкет. Вместе с Зоечкой. И они пришли, сели, стали есть, пить сухое и полусухое, любоваться окружающей жизнью. И вот, когда Котёнкин любовался окружающей жизнью, он заметил, что усатый мужчина напротив тоже любуется окружающей жизнью. Но не всей, а избирательно – одной только Зоечкой.

Котёнкин подсыпал яду в бокал усатого. Но ошибся. Бокал оказался не усатого, а безусого. И безусый сразу помер. Его вынесли на улицу, на холод. И банкет продолжился.

Котёнкин сохранил спокойствие духа, достал пистолет и выстрелил. Но ошибся, потому что попал в другого усатого. Не в того, который избирательно любовался. Другого усатого вынесли на улицу. Ведь мертвым банкет не интересен.

Котёнкин не огорчился своим неудачам и, вооружившись опасной бритвой, начал выслеживать усатого. И выследил на пути в уборную, и убил. Довольный, вернулся за стол и там только понял, что ошибся. Усатый сидел на своем месте и продолжал любоваться. А Котёнкин даже не заметил, носил ли убитый усы или нет.

Зоечка сказала, что уходит, потому что Иннокентий Корнеевич совсем не уделяет ей внимания и, наверное, даже не любит. Она встала и ушла. А усатый продолжал коситься. И тут Котёнкин обрадовался, потому что понял, как же он ошибся: усатый имел косоглазие и весь вечер любовался вовсе не Зоечкой, а окружающей жизнью.

Иннокентий Корнеевич пошел искать Зоечку, но она уже уехала. В чувствах.

А на следующий день один случайный прохожий увидел, как Зоечка идет по улице с каким-то усатым под локоток. И случайный прохожий подумал неприлично сказать что про нее. Но понял, что ошибся. Ведь Зоечка всегда ходила с достоинством, а эта барышня шла вовсе без него.

– Это не Зоечка, – сказал он. – Это совсем другая женщина.

Бреднев

Вляпываясь в коммуникативный тупик, – иначе говоря, встречая на жизненном пути отъявленного кретина, – Бреднев доставал из левого нагрудного кармана диплом доктора психиатрических болезней и, резко хлопнув им под самым носом собеседника, с возмущением выговаривал:

– От всего сердца хотел вам помочь – а вы!

Уходил прочь, путая следы, часто оборачиваясь, блаженно хихикая и размашисто перешагивая через трещины в плавящемся под его ногами асфальте.

В безвыходных ситуациях он – напротив – лез в правый задний карман брюк и вынимал сложенный стократно комок пожелтелой бумаги, с подчеркнутой аккуратностью разворачивал его и, пока уверовавший в собственное превосходство оппонент ловил обрывки слов «справка… состоит… гражданину Бредневу… в психоневрологическом… на учете…», доверительно шептал ему на ухо:

– Вы идиот, сударь, поверьте мне, вы первосортнейший идиот…

Удалялся не спеша, громко насвистывая гимн и старые военные марши.

Если же поражение было совершенно неминуемо, Бреднев лез в оба кармана разом и предъявлял психиатрический диплом и желтую справку одновременно. Ловил непременно оказывавшегося поблизости извозчика и, не сказав ни слова, исчезал. Оставляя сокрушенному собеседнику на прощанье лишь быстро стихающий мерный цокот и устойчивый запах лошади.

О любви

– Я так вижу, ты меня вовсе не любишь и тем причиняешь мне страдание, – приговаривала Оленька, аккуратно отрезая ласкавшие ее пальцы Павла Аркадьевича и выкладывая из них неприличное слово. – Наверное, ты меня даже ненавидишь.

Конец ознакомительного фрагмента.