Мегрэ и мертвец - Жорж Сименон

Это было почти комично, но ни Мегрэ, ни Мере не рассмеялись. Какая-то женщина с накрашенными губами поцеловала покойного в голову.

— Добавлю, что помада дешевая, а женщина, видимо, брюнетка: помада очень темная.

Когда и где женщина поцеловала незнакомца? Не вчера ли? И не у него ли дома, когда он вернулся и сменил пиджак? Но если убитый переоделся, значит, он не собирался больше выходить. Человек, забегающий домой на час, не дает себе труда переодеться. Следовательно, его неожиданно вызвали. Но можно ли допустить, что совершенно затравленный, обезумев от беготни по Парижу и непрерывных звонков в полицию, он все-таки вышел из дома после наступления темноты?

Женщина поцеловала его в голову или прижалась к ней щекой. В любом случае движение это было продиктовано нежностью.

Мегрэ вздохнул, снова набил трубку, взглянул на часы. Начало первого… Вчера, почти в это же время, незнакомец под плеск фонтанов пересекал Вогезскую площадь.

Комиссар распахнул низенькую дверь, ведущую из уголовной полиции во Дворец правосудия. В коридоре большими черными птицами порхали мантии адвокатов.

— Навестим старого павиана, — пробурчал Мегрэ, не выносивший Комельо. Он предвидел, что тот встретит его ледяной фразой, казавшейся следователю самым язвительным из всех мыслимых упреков: «Я ждал вас, господин комиссар…» С него станется сказать и похлеще:

«Я заждался вас…» Впрочем, комиссар плевать на это хотел. С половины третьего ночи он жил только мыслью о своем мертвеце.

Глава 3

— Счастлив, что наконец дозвонился до вас, господин комиссар.

— Поверьте, господин следователь, я — и подавно.

Г-жа Мегрэ вскинула голову. Ей всегда становилось не по себе, когда муж начинал говорить таким мирным и благостным голосом, а уж если он выбирал подобный тон с ней самой, она настолько терялась, что ее тут же бросало в слезы.

— Я пять раз звонил вам на службу.

— А меня все не было! — сокрушенно поддакнул Мегрэ.

Жена знаком показала ему: не забывай, что говоришь с судебным следователем, шурин которого вдобавок несколько раз был министром.

— Мне ответили только, что вы больны.

— Люди всегда преувеличивают. Просто немного прихворнул — простуда. Да и то не уверен, что серьезная.

Вероятно, в игривое настроение Мегрэ приводило то обстоятельство, что он дома, в пижаме, теплом халате, шлепанцах и удобно устроился в кресле.

— Меня удивляет, почему вы не сообщили мне, кто вас замещает.

— В каком смысле?

Следователь был сух, холоден, подчеркнуто официален, в то время как голос комиссара все больше проникался доброжелательностью.

— Я имею в виду дело о трупе на площади Согласия. Надеюсь, вы не забыли о нем?

— Весь день только об этом и думаю. Минуту назад я как раз говорил жене…

Г-жа Мегрэ еще более энергичными знаками потребовала, чтобы муж не впутывал ее в эту историю. В квартирке было жарко. Мебель мореного дуба, стоявшая в столовой, красовалась там со времен женитьбы Мегрэ. Окна с тюлевыми занавесками выходили на белую стену с надписью большими черными буквами: «Лот и Пепен. Прецизионный инструмент». Вот уже тридцать лет комиссар утром и вечером видел эти буквы, а под ними ворота склада, у которых всегда стояли несколько грузовиков, и, странное дело, этот пейзаж не вызывал у Мегрэ отвращения. Напротив, доставлял ему удовольствие. Он как бы ласкал эту надпись взглядом. Потом переводил его вверх, на заднюю стену дальнего дома, где на окнах сушилось белье; на одно из них в погожие дни выставлялась красная герань.

Вероятно, это была не одна и та же герань. Но в любом случае комиссар мог бы поклясться, что, как и он сам, это г цветочный горшок находится здесь уже тридцать лет. И за все эти годы Мегрэ ни разу не видел, чтобы кто-нибудь оперся о подоконник и полил растение. В комнате, разумеется, кто-то жил, но у него и у комиссара не совпадал распорядок дня.

— Вы полагаете, господин Мегрэ, что ваши подчиненные и без вас ведут расследование с должным старанием?

— Не сомневаюсь в этом, господин Комельо. Более того, уверен. Вы не представляем себе, как удобно руководить подобным расследованием сидя дома, в тихой, хорошо натопленной комнате, вдали от всякой суеты, когда рядом с тобой только телефон да кувшин с лекарственным отваром. Открою вам маленький секрет: мне все кажется, если б не это дело, я не расхворался бы. Конечно нет: я ведь простыл на площади Согласия, где обнаружили тело, или на рассвете, когда мы после вскрытия прошлись с доктором Полем по набережным. Но я не то хочу сказать. Понимаем, не начнись расследование, моя простуда осталась бы просто насморком, на который никто не обращает внимания Следователь Комельо у себя в кабинете наверняка пожелтел, а то и позеленел, и бедная г-жа Мегрэ уже не знала, какому святому молиться. Она ведь питает такое почтение ко всякой иерархии!

— Согласитесь, что здесь, дома, где за мной ухаживает жена, мне гораздо удобней думать о расследовании и руководить им. Меня никто или почти никто не отвлекает…

— Мегрэ! — вмешалась его половина.

— Цыц!

— Вы находите нормальным, что через три дня после убийства потерпевший еще не опознан? — гнул свое следователь. — Его фотография появилась во всех газетах. Судя по тому, что вы сами мне сообщили, есть какая-то женщина…

— Да, он мне это говорил.

— Пожалуйста, не перебивайте меня. У него была, вероятно, жена, друзья. Были также соседи, домовладелец и еще Бог знает кто. Люди привыкли видеть, как он в определенное время проходит по улице. Однако никто до сих пор не явился опознать его или заявить о его исчезновении. Разумеется, бульвар Ришар-Ленуар известен далеко не каждому…

Бедный бульвар Ришар-Ленуар! Ну почему у него такая дурная репутация? Конечно, он упирается в площадь Бастилии. Конечно, он окружен густонаселенными улочками, а в квартале полно складов и мастерских. Тем не менее бульвар широк, посередине даже разбит газон. Правда, трава там растет над метро, из вентиляционных решеток которого тянет теплом и хлоркой, и через каждые две минуты при проходе поезда окрестные дома как-то странно подрагивают. Но это вопрос привычки. Сотни раз за тридцать лет друзья и коллеги находили Мегрэ квартиры в более «веселых», по их выражению, кварталах. Он ездил по адресам, бурчал:

— Да, недурно.

— А вид какой! А комнаты — просторные, светлые!

— Да, превосходно. Я был бы счастлив жить здесь. Только вот… — И, помолчав, комиссар со вздохом заключал:

— Переезжать придется!

Тем хуже для тех, кому не по вкусу бульвар Ришар-Ленуар. Тем хуже для следователя Комельо.

— Скажите, господин следователь, случалось ли вам заталкивать себе в нос горошину?

— Что?

— Горошину. Была у нас в детстве такая игра. Вы попробуйте, а потом посмотритесь в зеркало. Результат будет поразительный. Бьюсь об заклад, что с горошинкой в ноздре вы пройдете в двух шагах от людей, с которыми ежедневно общаетесь, и они вас не узнают. Ничто так не изменяет внешность, как небольшое отклонение от обычного. Особенно легко обманываются в таких случаях те, кто больше всех к нам привык. А вам ведь известно, что лицо потерпевшего обезображено куда сильней, чем это можно сделать с помощью горошинки в носу. Учтите и другое. Людям трудно представить себе, что их сосед по лестничной площадке, сослуживец или официант, ежедневно обслуживающий их в кафе, может разом превратиться в нечто совсем иное, в убийцу или жертву например. Мы читаем в газетах о преступлениях, но воспринимаем их так, словно они происходят в ином мире, в другой сфере, не на нашей улице, не в нашем квартале.

— Словом, вы считаете нормальным, что убитый до сих пор не опознан?

— Меня это не слишком удивляет. Я помню одну утопленницу, которую опознали лишь через полгода. А было это еще в старом морге, когда холодильников не существовало и на труп просто пускали струю холодной воды из крана.

Г-жа Мегрэ, вздохнув, отказалась от попыток заставить мужа замолчать.

— Короче, вы удовлетворены ходом следствия. Человек убит, минуло трое суток, а мы не только не вышли на след преступника; но и ничего не знаем о жертве.

— Я знаю целую кучу всяких мелочей, господин следователь.

— Разумеется, настолько незначительных, что о них не стоит ставить в известность даже меня, кому поручено следствие?

— Да вот, к примеру. Незнакомец любил принарядиться. Особым вкусом, пожалуй, не отличался, но был франтоват, о чем можно судить по галстуку и носкам. При серых брюках и плаще носил черные шевровые туфли очень тонкой кожи.

— В самом деле, чрезвычайно интересно!

— Совершенно верно, чрезвычайно. А еще интересней, что рубашка у него была белая. Вам не кажется, что человек, носящий сиреневые носки и галстук с разводами, должен был бы предпочесть цветную рубашку, или хотя бы в полоску, или с мелким рисунком? Зайдите в любое бистро, вроде тех, по которым он нас водил и где чувствовал себя в своей стихии. Немного вы увидите там белых рубашек.