Подлинные записки Алексея Ивановича Ермакова - А. Ермаков

Сам – это был Деспот! Гроза! Не было в нем никакой жалости – громил всех, начиная с жены, детей, служащих, с утра до ночи. Ничего не признавал, было только «Я». Боялись его ужасно. Достаточно слов «Сам идет!» – и все пускаются кто куда.

Лыжины – выходцы из Пошехонья. Дед его, Тимофей, пришел в Москву – портяжничал. Сын Тимофея, Иван Тимофеевич, был уже известным портным. Сыновья его, Александр и Иван, сидели на верстаке – ноги калачиком – шили жилетки. Покупали шерсть мешками, отдавали на выработку сукна, впоследствии приобрели фабрику в Серпухове, работали сурово. Фабрику эту продали братьям Каштаковым, а себе купили в Ивантеевке близ Москвы19. Фабрика эта работала при Петре I колесом – водяная сила. Отсюда и началось их благосостояние.

Семья была серая, еще при женитьбе Александра Ивановича ели из общей миски. Но жена его, взятая из интеллигентной семьи Усачевых, уже переделала по-своему. У детей были гувернеры, но мужа переделать не могла. Грубость и зверство в нем остались до самой смерти. Частенько плакала и начала попивать. Сам он пил много, начиная с завтрака в 12 часов, и к вечеру, к 11 часам, уже был пьян.

Нижний этаж, состоящий из 6 комнат, занимали вдвоем с женой, а также при кухне в комнате жила повариха. Вся же остальная семья проживала во втором этаже и антресолях. Там же помещалась и домашняя контора. Вечером приезжали и городские конторщики – работа шла вовсю, но это была только видимость, больше пили водку и обсуждали, где бы повеселей провести время, когда ляжет спать Сам. В 10 вечера расходились служащие, жившие на своих квартирах. Его верный дворник – старик Базаров – спускал с цепи собак, запирал ворота, ключи приносил Самому. Он клал их под подушку, отпускал нас спать. Сыновья уже ждут: «Ну что Сам?» Говорим: «Ложится спать». Подождут полчасика, оденутся, тот же Базаров подставит плечи, и махнут через забор. Явятся часам к 5 утра под сильной мухой, поспят часа два с половиной, а к 8 утра подают лошадь ехать в город. Идут к Самому за ключами от магазина, дорогой спят. Артельщики, ожидающие отпорки магазина, отстегивая полость у саней, расталкивают их от сна. В особенности выделялся этим Старшой Александр. Он был кассир, деньги у него всегда были, все попойки зависели от него. Скуп был, пропивал в вечер не больше 30 рублей, но зато почти ежедневно. Братья обижались на него, сам таскал деньги, а им не давал, а отец жалованье платил по 25 рублей в месяц, а Ивану – всего 6 рублей.

В городе интересные сцены наблюдал за своими приказчиками-«инвалидами». Сидят в углу за товаром: Петух ноет от ревматизма, Василий Иванович пьет чай. Входит покупатель. «Иди, – говорит Василий Иванович, – продавай!» Петух на одной ноге прыгает, держась руками за прилавок и полки. «Что нужно?» – спрашивает. «Покажите суконца!» Снимет с полки сукно, завоет, держась за ногу, а мы надрываемся со смеху. Покупатель смотрит в недоумении. Проводит покупателя, и в углу начинается у них ссора с Василием Ивановичем – прямо комедия. Приходишь, оптовыми покупателями занимается Толоконников. Куски летают по всему магазину, того и гляди убьет. Подаст товар и все оглядывается. Вечером, идя домой, всю дорогу хохочем, вспоминая дневные происшествия. Домой придешь – садись в столовой за расценку драпа; ждешь с нетерпением, когда уйдут куда-нибудь в гости, что бывало очень редко. Да и то давал работу.

На фабрике была продовольственная лавка, снабжала харчами рабочих. И вот во время его отъезда вкатывали в переднюю бочку сахару в 25 пуд и цибик чаю. Нужно развесить чай ¼ и ½ фунта, сахар по 2 фунта завернуть в пакеты и запечатать сургучом, уложить в тару, утром возчики клали и везли на фабрику. Работа зверская, засиживались с часу до двух ночи. Страшно устанешь.

В праздники обязательно ходить к ранней обедне всем. Полшестого утра раздается голос Самого: «Эй! Встают, что ли!» Кто-нибудь высунет голову из-под одеяла, кричит: «Встаем!» Вдруг скрипит по лестнице.

– Сам идет!

Все соскакивают с постелей и несутся кто куда. Уборная полна, чулан под лестницей тоже. Иван Александрович метался-метался, впотьмах схватил мои брюки, всунул руки в штанины и тоже в уборную, но она полна. «Пусти!» – влез, но дверь не закрывается. А Сам со свечой тащит его, говорит: «Хорош! Чертушки! Осветил! Картина!» Ругался всячески.

В церкви становились сзади в притворе. Тут были сыновья Медведева, Осетринкова, Лыжина. Вином от всех разило: прибыли только из притонов. «Божественные» старушки в ужасе крестились и плевались: «Точно кабак!» Часто попадались бабушке Арине Ивановне. Она почти каждый день ходила к заутрене. У ворот встречает возвращающихся из притона внучат, ругается, говорит: «Все расскажу отцу». Но никогда не говорила.

И вот такая-то изо дня в день жизнь многих свела преждевременно в могилу.

Часто ездила к Самому в гости сватья Евдокия Петровна, мать Сергея Ивановича, веселая красивая женщина лет 55, но жизни в ней было больше, чем в двадцатилетней. Угостившись, Сам звал сыновей в зал петь песни под рояль, аккомпанировал Володя. Любил петь «Ивушку». Я тоже принимал участие. Подавали вино в кабинет, долго раздавался оттуда визг и смех сватьи. Ехал ее провожать на Пятницкую. Запрягали карету, пару лошадей в дышла. Кучер Матвей рассказывал: всю дорогу слышал визг и смех в карете. Самой это не нравилось. Хороша была – полные губы с усиками, черные глаза, вздернутый носик, веселое лицо. Говорили, Иван Иванович взял ее без приданного, за красоту. Часто приезжал Пике <нрзб> л Карл Иванович с женой и воспитанницей их. Софья Львовна – очень красивая девица, сложена замечательно. Все любовались ею, опять собирались петь. Альт мне пригодился.

Слышим, Старшого собираются женить. Сватают дочь соседа Медведева Анну Семеновну. Видал в церкви – красивая девица. Не сошлись в приданном. Медведев давал 40 000, Лыжин просил 50 000, как давал за своими дочерьми. Сваха ходила целый месяц, так и разошлись.

Ездили на Святках ряжеными к бухгалтеру. Жил он за Москвой-рекой на Якиманке. Володя наряжен мужиком в лаптях, хорошо играл на балалайке. Я наряжен крестьянской девчонкой – взят был для пения. У Старшого – великолепный тенор, у Константина – второй тенор, Иван лишь был плоховат по пению, но для ансамбля пригодился – плясал хорошо. Наряжались у Дяди. Ругался он страшно: «Пожалейте хоть, – говорит, – меня-то! Узнает, ведь, со двора сгонит». Пришлось пообещать на костюм. Выпустил нас в ворота, выходящие в переулок, там ждали лошади в розвальнях. Время провели замечательно, весело – пели, плясали. Там еще были ряженые, но наш ансамбль был лучший. Но беда – Старшой напился в стельку. Часов в 5 утра положили его в розвальни и айда домой. Дядя впустил, привез салазки, положили его. Впряглись я, Володя и Иван, везем по двору. Вдруг, слышим: кучер отпрукивает лошадь, давая нам знать, что подал Самому лошадь – едет на фабрику с первым поездом, который отходил в Пушкино в 6 часов утра. Мы моментально повернули назад. Старшой вылетел в снег, хорошо, в неосвещенную фонарем сторону. Слышим – ворота завизжали, уехал. Вылезаем, берем Старшого на руки, несем кверху на постель. Дядя из себя выходит, ругаясь. «Черти, – говорит, – ведь честь-честь не выпал, что бы тогда мне-то было!» Смеху много было, а в 8 утра нужно в город.

Из города привозили ежедневно книги, в которые записывали проданный товар с точным обозначением каждого покупателя: имя, фамилия, точный адрес и условия, на которых продан товар на день или в кредит. Стали появляться фамилии краснослободцев, темниковцев, из Троицка, наровчан. Сам эти книги просматривал, заинтересовался, откуда появились эти купцы. Сыновья говорят, что это водит Алеша Ермаков. Расспрашивал меня, как я с ними познакомился, хвалил, обещал поставить поближе к дому.

Действительно вскоре уволили за пьянство из оптового амбара Дмитрия Ивановича. Его место занял бывший его помощник Ларин Яков Иванович, а меня перевели из трикового отделения с Ильинки во двор в оптовый амбар, к нему в помощники. Здесь стало получше. Уже не слышишь: «Мальчик! Позови того-то!»

Сам ходил к нам часа на два в день, расценивал драп. Стоимость каждого куска по фактуре проставлял я. Относиться ко мне стал лучше, но вечером я все же сидел в столовой – делал расценки.

На праздники – Рождество и Пасху – снимались чехлы с мебели, расстилались по полам ковры, накрывались в кабинете столы. На одном – закуски и вина, окорока, ветчины, телятина, жареные каплуны, на другом – чай. Сам, Сама, Арина Ивановна, дочери ее, Дядя сидели за столом. Сверху шли сыновья, приказчики, конторщики, мальчики поздравлять, на Пасхе христосоваться. Перед тем как идти, съедали с ½ чаю, чтобы не пахло изо рта водкой. Шли по старшинству: впереди – Старшой, за ним – Николай, Константин, Иван, Владимир, затем – служащие. Сама просила к закуске. Выпивали по рюмке цветного, закусывали сыром, по стакану чаю – и к себе. Сам всегда задавал вопросы: какой читали Апостол и Евангелие. Перед тем как идти поздравлять, этот вопрос обсуждали наверху. Всегда приходилось бегать к трапезнику, жил под церковью, спрашивать, кому читали. Он был доволен, что в церкви внимательно слушаем Богослужение.