Нежность. Сборник рассказов - Татьяна Ильдимирова

Тем летом Генка проявил себя во всей красе. Я от всей души отвечала ему взаимностью. Зная, как я боюсь насекомых, он перетаскал в дом кучу этой гадости, от муравьев до шмеля, в самый неожиданный момент вынимая из широкий штанин очередной спичечный коробок. Я рассказала тете Гале, что видела его с сигаретой (честное слово!) Он прятал мои сандалии, мы с Надей утащили его штаны, пока он купался. По ночам он скрипел дверцей шкафа и зловещим шепотом уверял меня, что это проснулись местные привидения. Я дразнила его, называя женихом толстой Анечки с дачи напротив – «В детском саде номер восемь раздаются голоса!» Он гонялся со мной с крапивным стеблем и все же хлестнул меня по плечу, я из засады обстреляла его репьями, он нарисовал фломастером усы всем моим куклам, тем же зеленым фломастером я нарисовала усы спящему Генке.

Я не могла понять, зачем тете Гале понадобилось рожать такого противного и глупого мальчишку. Кажется, он был обо мне не лучшего мнения.

Тринадцать

К пятнадцати годам Генка всего за одно лето вымахал так, что я едва доставала макушкой ему до груди. Тощий был, несмотря на волчий аппетит – сметал со стола все, что не прибито гвоздями, и через час после завтрака уже нырял в холодильник в поисках пропитания. Длинный, неуклюжий, чуть нелепый в своих вечно коротких брючинах и рукавах, он ходил быстро, чуть вытягивал шею и был при этом похож на любопытного страусенка.

Мы с Генкой не были друзьями. Да что там друзьями! Генка почти не обращал на меня внимания. Вон там стол, тут холодильник, здесь «Эта». По имени – Аля – он никогда меня не называл. Впрочем, пребывая в хорошем расположении духа, он иногда проявлял ко мне некий нездоровый интерес – так и норовил, проходя мимо, ткнуть пальцем мне под ребра, чтобы я от неожиданности заорала дурниной, и ржал, довольный, во весь рот, словно сделал что-то невероятно веселое.

В обычное время встречались мы нечасто: раз в две недели, в субботу или в воскресенье, я ехала в гости к отцу на традиционный семейный, чтоб его, обед. Но с восьми лет я по настоянию родителей пару летних недель должна была жить на отцовской даче с его новой семьей. Это называлось «общением ребенка с отцом», причем мнения ребенка никто не спрашивал.

Чтобы больше к этому не возвращаться: родители развелись, когда мне было пять, через несколько месяцев папа женился на тете Гале и переехал к ней и Генке, а мама больше не вышла замуж. Я скучала по отцу и любила видеться с ним, но только тет-а-тет. Рядом со своей новой женой он всегда казался мне неродным. Я не могла избавиться от ощущения, что на семейных встречах все, и я тоже, начинали вести себя, как перед кинокамерой, говорить неестественными голосами и становились до противного вежливыми и предупредительными. Но хотя бы Генка, при всех своих недостатках, был похож на человека и не изображал при виде меня излишней радости. В отличие от некоторых цивилизованных людей.

На даче ему приходилось делить со мной мансарду, пристроенную по нелепому желанию прежнего владельца и до смешного не идущую дому, прямо-таки нахлобученную на него, как национальная шляпа на туриста. Отец разгородил мансарду на две части, М и Ж, посередине поставив этажерку, плотно забитую желтостраничными книгами, журналами и институтскими конспектами, которые кто-то пожалел выбросить. Мне досталась лучшая половина мансарды – с окном. Все равно Генка редко бывал в доме, целыми днями пропадая со своей оравой, через одного состоящей из таких же длинных, неуклюжих, острых, диковатых, поджарых, несносных, шатающихся по ночам и гоняющих на великах по всей округе.

Мне жить здесь не нравилось. Было неплохо, просто неуютно. Хотя никто мне об этом не говорил, я постоянно чувствовала, что напрягаю людей, что из-за меня пришлось перегородить мансарду, выделить мне спальное место, постельное белье и полотенце, каждый раз готовить для меня лишнюю порцию еды. Я понимала, что я для них – ошибка прошлого, из-за меня отец платил алименты, и тете Гале было бы лучше, если бы меня никогда не существовало.

Как ни крути, а я была в этом доме посторонним человеком, и я даже свои вещи стеснялась повесить на стул – все шмотки, что я брала с собой, все две недели так и лежали в спортивной сумке.

По обыкновению Генка возвращался глубокой ночью или под утро. Я быстро привыкла не просыпаться при его появлении, но все же сквозь сон отчетливо слышала скрип лестницы, крадущиеся шаги, пружинистый звук падения тела на кровать. Иногда следом по мансарде разносился громкий неумелый храп, и мне в полусне казалось, что я ночую в незнакомом доме, в одной комнате со взрослым и совсем чужим мужчиной. И еще, хотя моя кровать скрывалась от Генкиных глаз за высокой этажеркой, я стеснялась спать в одной комнате с ним, прятала себя в длинную ночную рубашку, в придачу заворачивалась в одеяло, как в кокон, и все же боялась, что ночью оно сползет, а любопытный Генка заглянет ради смеха и углядит что-нибудь лишнее.

Спал он, бывало, и до полудня. Я, по природе жаворонок, просыпалась намного раньше и спешила на цыпочках к лестнице, стараясь не глядеть в его сторону после того, как однажды он умудрился заснуть голым и первым, что я увидела, выйдя из-за этажерки, была его задница, бесстыдно белеющая на фоне темно-загорелого тела.

Мы с Надей, моей ежегодной дачной подругой, каждое утро уходили на реку и подолгу валялись на узкой каменистой полоске берега, которую все называли пляжем. Дружили мы вдвоем: других девочек нашего возврата здесь не было, гулять с младшими нами было не комильфо, а старшие, Генкины ровесницы, в упор нас не замечали. На пляже мы проводили время совершенно бестолково – лущили семечки, играли в дурака, пытались гадать, чесали языками, плели фенечки из бисера, прерываясь, чтобы переглянуться, сорваться с места и ринуться с визгом в прохладную воду.

Как и мы, Генка со своей компанией каждый день появлялся на реке. Парни всегда занимали одно и то же место в самом конце пляжа, где деревья росли почти у самой воды, а глубина, взрослому человеку с головой, начиналась сразу у берега. Генка делал вид, что незнаком со мной, ну и ладно, я тоже не смотрела в его сторону. Ребята могли сидеть в воде бесконечно, они плавали наперегонки на другой берег, ныряли, только ноги из воды торчали раскорякой, поднимали фонтаны брызг – река чудом не выходила из берегов. Но любимым их развлечением была тарзанка, привязанная к одному из деревьев у воды – раскачавшись что есть силы на ней стоя, Генка, Леха и другие поочередно живыми снарядами улетали в манящую глубину реки. Выныривали, счастливые, отплевывались, утирали ладонями мокрые лица. И кричали, все время кричали, как дикари.

Однажды после завтрака я, набравшись смелости, попросила Генку научить меня нырять с тарзанки. Как ни странно, он согласился. Но из затеи этой вышел один позор – я не прыгнула, а до смерти перепугалась, вцепилась в веревку и продолжала бесполезно болтаться на ней, зажмурившись и визжа, пока рассерженный Генка не сдернул меня на землю и не отправил домой, играть в куклы. Так и сказал, представьте, – в куклы!

Конец ознакомительного фрагмента.