Упражнения - Иэн Макьюэн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Когда я положил этому конец, она не противилась. Она понимала, что натворила. Когда убийство витало над всем миром. Она лежала погребенная, в бессонную ночь вырвалась из тьмы. Она сидит на двухместной скамеечке перед фортепьяно. Аромат духов, блузка, красный лак на ногтях. Как всегда, четко видна, словно могильная, земля в ее волосах. А, эти ее гаммы! Жуткий призрак. Она не уйдет. Не в то время, когда мне нужен покой. Пусть остается мертвой».
Он дважды перечитал строки. Было нечто извращенное в том, чтобы возлагать вину на двух женщин, но он это сделал: на мисс Мириам Корнелл, учительницу музыки, которая вмешивалась в его личную жизнь необычным способом, преодолевая время и пространство; и на Алису Бейнс, урожденную Эберхардт, его любимую жену, державшую его мертвой хваткой, где бы она сейчас ни находилась. Пока она не подтвердит свое существование, Дуглас Браун от него не отстанет. И в той степени, в какой он сам склонил полицейского к сделанным им умозаключениям, Роланд винил также и самого себя. Перечитав запись во второй раз, он пришел к выводу, что почерк явно отличается от того, каким были написаны открытки и прощальная записка. Все не так уж плохо. Но все очень плохо.
Он повернулся на бок и взглянул на сынишку. И сделал наконец открытие, которое давно следовало бы сделать: в общем и целом, Лоуренс был для него скорее отдушиной, чем обузой. Мячик для сквоша уже утратил для малыша весь шарм и выкатился из его ладошек. Мячик, блестящий от детской слюны, замер на одеяле. А ребенок лежал, уставившись вверх. Серо-голубые глаза смотрели сосредоточенно. Средневековые художники изображали зрение в виде лучей света, бьющих из головы. Роланд проследил за лучами младенческого взгляда, устремленного в рябые потолочные плитки, которые вроде бы могли сдержать пламя при пожаре, и в дыру с рваными краями, откуда когда-то свисала люстра прежнего хозяина дома. Обнадеживающий знак в спальне с низким потолком, площадью десять на двенадцать футов. И потом он увидел его, прямо над своей головой, длинноногого паука, спешившего по потолку в дальний угол комнаты. Какая мощная целеустремленность в такой крошечной головке! Паук остановился, чуть покачиваясь на тонких, точно волосинки, ногах – словно в такт неслышной мелодии. Существует ли некая верховная сила, способная объяснить, что он делает? Вокруг – ни хищников, которым надо дать отпор, ни других пауков, которых надо завлечь или запугать, ни иных преград. И все равно он выжидал, пританцовывая на месте. Когда паук отправился дальше по своим делам, внимание Лоуренса уже переключилось на что-то иное. Он повернул крупную головку, увидел папу – и тотчас принялся размахивать ручками и спазматически дрыгать ножками, выпрямляя и сгибая их. Но это он делал не просто так. Он словно обращался к отцу, пытаясь ему что-то сообщить или даже спросить. Не спуская с Роланда глаз, он дернулся еще раз, а потом замер в ожидании чего-то, глядя на него с вопросительной полуулыбкой. И что бы это значило? Он хотел, чтобы его похвалили за эти физические экзерсисы. То есть семимесячный младенец всем своим видом показывал, что ему необходим такой же, как и он, сознательный партнер, и как ему нравилось производить впечатление, и как ему хотелось, и какое это было для него удовольствие, вызывать восхищение у других. Невозможно? Но вот вам зримое тому доказательство! Хотя и непросто было до конца понять его эмоции.
Роланд закрыл глаза и ощутил легкое головокружение. О, сейчас бы поспать, хорошо бы и ребенок тоже заснул, и они бы поспали вдвоем, лежа рядом на кровати, хотя бы пять минут. Но закрытые папины глаза дали понять Лоуренсу, что огромное мироздание съеживается в замерзшую тьму, оставляя его последним живым существом, продрогшим и выброшенным на безлюдный берег. Он глубоко вздохнул и заныл, издав протяжный жалобный вопль одиночества и отчаяния. Бессловесные беспомощные люди обретали необычайную силу в яростном извержении экстремальных эмоций. Грубая форма тирании. Реальных тиранов мира часто сравнивали с младенцами. Были ли радости и горести Лоуренса разделены тончайшей кисеей? Ничего подобного. Они были накрепко сплетены друг с другом. К тому моменту, как Роланд встал и оказался на верхней ступеньке лестницы, к нему вернулось приятное успокоение. Лоуренс прильнул к мочке папиного уха. И покуда они спускались вниз, детский носик неловко тыкался в извилины ушной раковины.
Еще не было 10 утра. День обещал быть длинным. Он уже длился довольно долго. Вид мокрых следов от грязных ботинок, тянувшихся по выложенному древней плиткой полу прихожей, заставил его снова вспомнить о Брауне. Да, это никуда не годится. Но хотя бы можно с этого и начать. Вытереть. Одной рукой он подхватил швабру, наполнил водой ведро и широкими взмахами смыл следы грязи. Вот как обычно устраняются следы любого беспорядка: растираются тонким слоем, который со стороны и не видно. Его усталость все превращала в метафоры. Домашние хлопоты заставляли его игнорировать и отвергать все требования и соблазны мирской жизни за стенами дома. Две недели назад все было точно так же. Международные дела доминировали в его прошлом. Американские самолеты, совершавшие авианалеты на Триполи в Ливии, разрушили начальную школу его детства, но не смогли убить полковника Каддафи. А теперь отчеты о выступлении Рейгана, или Тэтчер, или ее министров оставляли Роланда равнодушным и заставляли чувствовать себя виноватым за то, что он не обращает на них никакого внимания. Но сейчас надо было просто опускать очи долу и сохранять верность задачам, которые он на себя возложил. Была своя ценность в том, чтобы думать как можно меньше. Сосредоточиться на утомлении и основных житейских заботах: ребенке, доме, покупках. Четыре дня он не открывал газет. Радиоприемник на кухне, который все эти дни бормотал вполголоса, иногда тихим мужским голосом сообщая что-то важное, пытаясь снова его завлечь к себе. А он старательно его игнорировал, шагая мимо с ведром и шваброй в руке. А вот это специально для тебя, шептал голос в приемнике. Бунты в семнадцати тюрьмах страны. Когда ты интересовался мировыми событиями, тебя привлекали как раз такие новости… Взрыв… Всплыли новые подробности, когда шведские власти сообщили о радиоактивном… Он пробежал мимо. Шевелись, не засыпай, не закрывай глаза!
Вытерев пол в прихожей, он переместился в кухню, а Лоуренс все это время сидел в своем стульчике, поедая и мусоля очищенный банан. Когда раковина и кухонный стол были, можно сказать, вымыты, он отнес Лоуренса наверх. В обеих спальнях он навел не более чем косметический порядок, но хотя бы там удалось предотвратить наступление хаоса. Мир, по крайней мере, снова стал казаться ему чуть более разумным. В конце концов, на лестничной площадке лежала куча вещей для стирки. Алиса была та еще аккуратистка, ничуть не лучше него. По правде сказать – но нет, сегодня он о ней не думал!
Позднее Лоуренс осушил бутылочку молока и заснул, а Роланд отправился к себе в спальню. Но спать не стал, а стал мысленно исправлять недавнее стихотворение о бессоннице. «Гламис». Написанное в сдержанной манере – в сдержанной, потому что он мало что смыслил в этой теме, – оно было посвящено Неприятностям[7]. В 1984 году он провел несколько дней в Белфасте и Дерри со своим лондонским приятелем-ирландцем Саймоном, владельцем недавно озолотившей его сети спортзалов и идеалистом по жизни. Тогда у Саймона возникла идея открыть сеть детских теннисных школ, куда принимались бы все вне зависимости от вероисповедания. И Роланду было предложено стать главным тренером. Дело оставалось за малым – надо было найти помещения и заручиться финансовой поддержкой местных энтузиастов. Какими же они были наивными и глупыми. За ними установили слежку – или им так казалось. В одном пабе парень в инвалидном кресле – ему, решили они, прострелили коленную чашечку – посоветовал им «быть
