Мои ужасные радости. История моей жизни - Энцо Феррари

с Уго сложились уважительные отношения, как это ни странно, во многом благодаря ссорам, которые я упомянул. Даже конфликт в 1939 году, приведший к моему увольнению, не оборвал дружеские узы. Наши с Гоббато взгляды расходились во многом. В отличие от меня он скептически относился к импровизации и неожиданным решениям. Уго, великолепный организатор в промышленном секторе, требовал, чтобы все до мельчайших деталей было заранее продумано. Ни внезапных изменений в конструкции, ни переделок под конкретные обстоятельства он не принимал – а ведь они были моим кредо. По его мнению, гоночная машина должна представлять собой идеальный продукт, синтез всего самого совершенного, что создано на заводе. Я же доказывал обратное: болид нужно собирать в прекрасно оборудованной небольшой мастерской, где умелое и гибкое руководство сможет быстро внести корректировки, предложенные инженерами. В общем, у нас с Гоббато имелись идеологические разногласия, непосредственно влиявшие на практические результаты.

Мое решение покинуть Alfa Romeo и приведший к нему личностный кризис во многом были вызваны появлением в команде испанского инженера Вильфредо Рикарта. Он пришел в Alfa по-тихому, и я так и не узнал, почему пригласили именно его – возможно, в дело вмешались политика или финансовые вопросы. Рикарт, отлично говоривший на четырех-пяти языках, быстро заручился доверием Гоббато. Подозреваю, это произошло прежде всего благодаря его умению весьма красноречиво излагать свои идеи, прекрасному владению словом, непринужденности в общении с прессой и убедительности, с которой он наглядно представлял информацию в виде графиков, подготовленных секретарем отдела особых исследований, юным выпускником инженерного факультета Орацио Саттой, ставшим впоследствии техническим директором проекта, виртуальным отцом Giulietta и успешной серии Giulia и скончавшимся в 1974 году. Отдел особых исследований фактически был частью Alfa Corse, где руководил я, а испанец отвечал за проектирование. Часть полномочий принадлежала талантливому инженеру Освальдо Горрини, разрешения на переход которого в Alfa Romeo я добился у профессора Валлетты.

Волосы у этого Рикарта были прямые и вечно жирные, одевался он с восточной элегантностью в куртки с такими длинными рукавами, что я не видел его рук. Во время рукопожатия его плоть казалась мне безжизненной, как у мертвеца. Наш испанский друг носил обувь на толстенной резиновой подошве – настолько немыслимо толстой, что я даже поинтересовался, зачем ему это. На полном серьезе Рикарт ответил, что толстая подошва – очевидная предосторожность: «Без амортизации мозг великого инженера может пострадать от неровностей дороги». Обеспокоенный подобными заявлениями, я не раз говорил Гоббато, что испанец – персонаж, без сомнения, занятный: ему бы на сцене выступать, а уж никак не гоночные автомобили проектировать. Уго, вероятно, думал, что я завидую, и безбожно меня критиковал.

К сожалению, время доказало, что прав был я. Первая спроектированная Рикартом машина обладала удивительными способностями, которые мы оценили уже на первых тестах: при повороте руля вправо колеса поворачивались влево, а мотор то и дело глох, потому что коленвал ходил ходуном. Еще одним творением испанца стала 12-цилиндровая 1,5-литровая 512-я с мотором центральной компоновки. Представляя ее, Рикарт заявил, что 158-я устарела и ее место в музее. Но и этому шедевру Вильфредо не суждено было принять участие в гонках. На 512-ю потом установили мотор от Alfetta 158, а жестокой судьбе было угодно, чтобы на этом автомобиле на шоссе Милан – Варезе великий механик и тест-пилот Аттильо Маринони встретил свою смерть.

Другой новинкой Рикарта, сделанной для Alfa Romeo, стал авиационный радиальный двигатель. Рикарт представил Гоббато графическое доказательство его высокой производительности. Вот только, по словам верного мне Бацци, Рикарт не упомянул, что компрессор – а этот двигатель был с наддувом – приводился в движение вспомогательным двигателем. Забыл, наверное.

Обстановка накалялась, и мне пришлось напомнить Уго, что я не отказываюсь от своих идей, несмотря на вынужденное закрытие Scuderia Ferrari и необходимость заниматься 158-й. Вот что ответил мне Гоббато: «Директор Alfa Romeo – я, и я не собираюсь увольнять человека, которому доверяю, как не собираюсь и беспрекословно следовать только вашим, господин Феррари, советам». Я извинился за резкость и добавил, что вовсе не настаиваю на этом, а просто выражаю сожаление, что в команде спокойно относятся к таким ошибкам.

Однако уладить этот конфликт не удалось, и в конце концов я ушел из Alfa. Предполагалось, что на этом мои отношения с Рикартом закончатся. Однако много лет спустя, после Второй мировой войны, Рикарт снова появился на слуху – на этот раз в Барселоне как глава поддерживаемой государством компании, разрабатывающей 2,5-литровый автомобиль, а потом трехлитровый восьмицилиндровый двигатель. По амбициозным планам, эта машина должна была стать символом рождения крупной автомобильной промышленности. Я узнал об этом, когда в болонскую компанию Weber, основанную моим другом Эдоардо (в 1945 году он заплатил жизнью за чужие ошибки[24]), поступил запрос на покупку тех же знаменитых четырехкамерных карбюраторов, которые уже поставлялись мне. На мою просьбу о предоставлении статуса эксклюзивного покупателя (а карбюраторы изготавливались по запросу и при экспериментальном сотрудничестве Ferrari) я получил отказ, но о том, что потенциальный покупатель находится в Испании, я еще не знал. Вдруг внутренний голос подсказал мне спросить у генерального директора Weber, не Рикарту ли понадобились наши карбюраторы. Когда он ответил, что да, я сказал, что эксклюзивность меня больше не интересует. Тогдашнего директора, Карло Бартоломеи, мой отказ удивил, и, думаю, о нем сообщили другим заинтересованным лицам – например, Франческо Белликарди, который уже более 30 лет мудро руководит Weber. В любом случае изобретенная Рикартом Pegaso ни разу не превзошла Ferrari, а сегодня о ней никто и не помнит. Разве что название можно встретить на грузовиках, которые удивительно напоминают известные итальянские модели.

В любом случае ситуация с Рикартом была лишь неприятным эпизодом, пусть и ставшим последней каплей. Я ушел, но испытывал не ненависть, а лишь глубокую горечь. Помню, стоял ноябрь… Те переломные события заставили меня понять две вещи: во-первых, я слишком долго работал в одной компании, а когда ты слишком долго руководишь, пусть и не напрямую, все кончается выгоранием; во-вторых, всю жизнь работать в одной и той же фирме – ошибка для тех, кто хочет расти: чтобы развиваться, нужно работать в разных компаниях, ставить перед собой разные задачи.

К глобальным переменам меня подтолкнуло также предчувствие долгой войны, которое, к сожалению, оправдалось. Я осознавал, к чему все идет, поэтому и согласился подписать обязательство не восстанавливать Scuderia Ferrari и не заниматься гонками как минимум в течение четырех лет. Но, обдумывая этот пункт соглашения, я почувствовал, что подписал обещание доказать людям, которые способствовали моему уходу, что 20 лет в этой компании я не просто просиживал штаны: здесь ценили мои способности и верность своему делу. Я ушел из Alfa, чтобы показать Alfa, кто я такой – амбициозная цель, которую не каждый рискнет перед собой поставить! Письмо, отправленное инженеру Кварони в ответ на поздравление Ferrari с победой, лучше всего отражает мои чувства, нисколько не изменившиеся за эти годы.

Когда в 1951 году Фройлан Гонсалес впервые в истории сражений Ferrari и Alfa добыл нам победу, оставив позади 159-ю и всех остальных, я заплакал – и это были слезы счастья и горя одновременно. В тот день в голове у меня крутилась одна мысль: «Я убил того, кто меня породил». И когда через месяц Альберто Аскари доказал свой безупречный класс, снова обойдя Alfa на «Нюрбургринге» – на той же самой машине и на той же самой трассе, – я с горечью подумал: «Все кончено. Теперь и у Alfa Romeo начнется кризис, и они, как и Fiat, в конце концов закроют свое гоночное подразделение».

Именно я привел в Alfa