Тринадцатый ученик - Юрий Самарин

Нет, не только из-за помешанной Жанны заточила Виктория Федоровна свое семейство из московской квартиры в деревенский ветхий домишко — из-за Ники. Дать девочке здоровье, напитать целебным воздухом, порвать нить наследственности. Он вздрогнул: опять это слово — но вчера он думал о себе. Все они из одного гнилого корня, на всех лежит тень, печать, клеймо. Не выбраться! Дурная порода.

— В этом году новая напасть: шелкопряд, — завела сельскохозяйственную рутину тетя Нюра, — обещают, мол, после десятого мая проснется из своих коконов и все сады пожрет.

— Подожди, тетя Нюра, — перебил ее Паша, озаренный вдруг какой-то мыслью. — Это не болезнь.

— О чем ты, Паша?

— Сашок — тот болен, а Жанна — нет. Мне в голову стукнуло, когда я ее за плечи держал, а она обмякла — вроде тряпичная… Агрессия вырвалась, и дух вышел. Как будто шарик воздушный лопнул. Она не больная, она одержимая.

Хорошо, что Викторию Федоровну жизнь закалила, спокойная она женщина, не истеричная, а то другая бы — ногами затопала, дескать, что говоришь окстись, горе чужое не тронь. Но пламя озарения еще не потухло внутри и подсказало: Нику спасти хочет, на чудо надеется. Чудо призывает. У тети Нюры вон рот буквой «о», отповедь готовит. И Паша зачастил, заторопился:

— Эпизод в Евангелии есть, еще Достоевский использует в «Бесах», про бесноватого, одержимого. Христос приказал бесам, и вошли в стадо свиней. Это из одного-то!.. И даже свиньи бессловесные не вынесли — только мы, люди, выносим, — кинулись с обрыва. Одним словом, найти нужно того, кому бесы повинуются, — и выйдут прочь.

— Это все метафора, символика. — под очками Виктории Федоровны прячется разочарование.

— Нет, — загорячился Паша, — все нужно понимать буквально. Как есть. Как было наяву.

— С кормами плохо, — забормотала тетя Нюра, — комбикорму вообще не купить.

Увы, видать, от всех этих разговоров дорогая соседка сделалась не в себе!

— Ты чего, теть Нюр?

— В смысле поросят. У меня в этом году два недокормыша, тощие — спасу нет. Им бесов не вынести. Я категорически не согласна.

Паша облегченно засмеялся, и даже Виктория Федоровна улыбнулась.

— И целого стада по всей деревне не соберешь. Я вам серьезно говорю.

— Дело не в свиньях, не в свиньях, теть Нюр. Дело в праведнике, через которого Господь велит выйти — и выйдут.

— Выйти-то выйдут, а куда? Тем более если предсказано насчет свиней.

— Тетя Нюра, — заорал Паша, — окстись! Неужели ты не видишь, что мы все пропадаем заодно? У тебя у самой — дочка-хромоножка! А мне разве ж не больно, что у меня мать — предательница, что Жанна одержимая, Сашок болен, а Юрка-то с Вовкой здоровы?.. Мы погибаем все! Поняла? Но если мы еще не провалились к черту, если округа вся наша еще не ухнула в прорву значит, где-то должен быть праведник, может, последний на всю землю.

Тетя Нюра только рот открыла, как рыба.

— Успокойся, Паша, мы поняли твою мысль. Ты предлагаешь найти праведника, чтобы исцелить Жанну.

— И исцелиться самому. — Паша сник. — может, он таится где-нибудь в лесах окрестных. Молится за нас. Не Бармалей же это, в конце концов, не Танька Мурманчиха… Надо искать, — сказал убежденно, самому себе сказал.

— Поищи, Паша, пожалуйста, — просто и серьезно ответила Виктория Федоровна. — Не для меня, для Ники.

— Ты все ж таки учился. Художник, образованный, — внесла свою лепту тетя Нюра.

— Образование здесь только помеха… Дайте мне рыцаря веры, писал один философ, и я пойду за ним на край света. Спасибо за чай. — Паша поднялся, навстречу ему как раз вбежала уже замурзанная, растрепанная Ника. — Только я, — сказал он, глядя на девочку, — я могу его не узнать…

…«Я могу его не узнать», — фраза эта трагическим рефреном звучала в голове, сопровождая Пашу, пока он шел по дороге. Справа, над дальним лесом, разливался закат, и солнце красным шаром — к ветру — стекало по небосклону. Ветер уже поднимался, подбирался, вставал из кустов у обочины, теребил волосы. Кто-то еще поливал огороды — в земле лук, морковь, свекла. Прогнали коров.

«Отчего, — думал Паша весь на слезе, на каком-то острие муки, — отчего я так люблю все это — и так ненавижу? Отчего эта патологическая двойственность?» Но ангел, ангел благой (или падший, лукавый — кто его разберет?) витал рядом, над челом, открывая Паше очевидные вещи. У него не было отца (эх, залеточка), а глобальный смысл «отечества» ребенок постигает через отца, ибо мужчина — служивый от века и куда более социален и историчен, чем женщина, мужчина — это походные марши и военные знамена, ратный пот и труд, и сын наследует отцовское бремя. А Паше предстоит самому, заново врастать в эту землю, но ему вдвойне трудно, потому что и материнская нить оборвана («Не уезжай, мама!» — «Так нужно, сынок!»). И на дороге этой, залитой закатным заревом, он физически воплощает свое собственное сиротство. Могильная плита! Не по силам! Вот они, порча и ущербность, изначально, от рождения поселившиеся в нем. Вот отчего так ясно, так явственно-удушающе ощущает он зло, потому что оно — в нем, внутри, и легко несется по жизненным волнам Пашина оболочка, оторванная от причала, ноль, заполняемый произвольно.

— Ведь он должен, должен быть где-то здесь, стоит же чем-то русская земля!.. Но только я, только я не узнаю его.

Да сколько же может, сколько же может выдерживать истерзанная, обожженная душа эту беспощадную, эту ясную трезвость!

— Юрка, — окликнул Паша младшего из брательников, волочившего откуда-то доску, — возьми для меня у Татьяны бутылку.

Юрка молниеносно изменил траекторию движения, скинув груз с плеча у Пашиной калитки, нырнул к Мурманчихе, со столь же сверхъестественной скоростью возвратился, и сообщники очутились на скамье под любимой Пашиной великолепной березой. Юрке были налиты его законные посреднические сто грамм, а потом Паша попросил:

— Ты, Юр, иди, я хочу один побыть.

Юрка вздохнул с сожалением, глянув на початую емкость, и удалился. Сквозь вишенник было видно, как, подхватив доску, он бодро и целенаправленно пошагал по дороге, будто и не сворачивал с праведного пути.

Еще полстакана, и наступит забытье. Мысли, шипя, уползут, подбирая хвосты. Но Паша ошибся, он пил, а забвение не наступало, лишь жарче разгорался огонь в его груди. Такой, значит, выпал день — банный, горячечный, адский. Он вспоминал разговор с Викторией Федоровной и агрессивную, бесноватую Жанну и представлял себе, как это совершилось — что вышли бесы и вселились в свиней. А человек — исцелился. В простоте, безыскусности этого эпизода звучала такая мощь, что душа содрогалась. «Должно быть, собственные мои, домашние бесы испугались», — констатировал он и захохотал вслух над посрамлением нечистых, приговаривая: «вас победят». И вновь очнулся и покачал скорбной головой: «Я безумен, безумен. Не по силам мне, Господи, знать все это про себя».

Сумерки давно сгустились, будто темный саван опустился на сад, и лишь тоненькие деревца чернели восклицательными знаками. Через дорогу, напротив, зажглись окна Таньки Мурманчихи, слева сквозь кусты сирени просвечивало окошко тети Нюры. По железной дороге пронесся, не останавливаясь, скорый поезд. Желтые окна слились в единую полосу, и отсвет прочертил склон. В голове под стук колес завертелись еще быстрее лица людей с его будущей, еще не родившейся картины. И вдруг в наступившей тишине (поезд унесся прочь) восстал и утвердился в мозгу другой евангельский эпизод: двенадцать сидят перед костром. Почему костер — Паша не знал и сам. И вообще — разводили ли там, на юге, где жара, по ночам костер, он не знал. Но то, что настойчиво представлялось, было не там, а здесь, где-то на опушке леса, может быть, на краю такой вот погибающей деревни. Лица сидящих — в тени, наброшены на плечи плащи с капюшонами. Ночь, и они ждут. Предвестием того, что вот-вот совершится, просветлел конус неба, точно отраженный в небесах костер. А по кругу — ярко, будто не замечая сидящих, другие люди: Бармалей, Жанна, Сашок, Юрка и Вовка, тетя Нюра — все-все. и Паша тоже. В объятиях у него девушка в красном платье. пламенеющий отсвет костра. Девушка-плясунья. И он видит только красное платье или красный огонь и не может видеть тех, сидящих у костра, а только думает: «Почему их двенадцать? И на место предателя нашелся верный… Но почему только один? А где же тринадцатый?» «Чертова дюжина», — откомментировал некто, овладевший Пашиным сознанием, и выплыл откуда-то Бармалей с черными цифрами на груди: «13».

Тут Паша понял, что пьян окончательно и безнадежно, но опьянение его хуже трезвости, потому что мысли хоть и расползлись во все стороны, но так и кажут изо всех щелей раздвоенные хвосты, а он кидается их ловить. Паша опустил голову на стол, уткнулся лбом в доску, сухо всхлипнул и моментально провалился в сон-дурман. Ночью он ужасно замерз, но встать, чтобы войти в дом, не мог: ноги не повиновались ему. Пробудился же полностью перед рассветом, когда у перрона из бетонных плит свистнул локомотив и, вздрогнув всеми вагонами, потащился вдоль деревни. Охая и стоная, Паша расправил затекшие руки-ноги, прислушался, уловив какое-то оживление в усадьбе по соседству. Хлопнула дверь, в палисаднике мелькнула цветная косынка тети Нюры.