Роман в лесу - Анна Рэдклифф

Мсье Верней направился к нему, тогда Ла Люк изменил свою позу и пошел навстречу; мсье Верней спросил, что это за могила. Ла Люк, не в силах ответить, указал ему на нее и молча отошел; приблизясь к плите, мсье Верней прочитал следующую надпись:

В память Клары Ла Люкэта плита установлена на том месте,которое она любила,в знак любвиее супруга

Теперь мсье Верней понял все и, сочувствуя другу, был огорчен, что приметил этот памятник его горю. Он подошел к Ла Люку, который стоял на вершине холма и созерцал расстилавшийся внизу ландшафт; выглядел он более спокойным, исполненным светлого благочестия и смирения. Ла Люк заметил, что мсье Верней в некотором замешательстве, и тотчас постарался рассеять его смущение.

— Примите как знак моего уважения, — сказал он, — то, что я привел вас на это место. Его никогда не осквернило присутствие тех, кто не способен чувствовать.

Ведь они, пожалуй, осмеяли бы верность такой любви, которая надолго пережила предмет своей страсти и которая в их сердцах давно истаяла бы в пустых развлечениях света. Но я всегда лелею в душе память о женщине, столь добродетельной, что ей отдана вся моя любовь; я лелею эту память как сокровище, к которому мог неизменно возвращаться от каждодневных забот и неприятностей, уверенный, что здесь обрету смягчающее душу, хотя и печальное утешение.

Ла Люк умолк. Мсье Верней выразил ему свое глубокое сочувствие, но он понимал святость печали и потому был краток.

— Одно из самых желанных чаяний жизни вечной, — продолжал Ла Люк, — состоит в том, что мы вновь повстречаем тех, кого любили на земле. И возможно, счастие наше в значительной мере будет заключаться именно в общении с друзьями, очищенном от бренности жизни, с чувствованиями более утонченны ми и с душевными качествами более возвышенными и богатыми. Тогда мы способны будем понять то, что слишком огромно для мысли смертного; понять, возможно, величие того Божества, кое впервые призвало нас к жизни. Такие взгляды на будущее наше существование, друг мой, подымают нас над греховностью сего мира и, мнится мне, в какой-то мере приобщают к той природе, которую мы созерцаем.

И не называйте эти мысли иллюзиями мечтательного ума, — продолжал Ла Люк, — я веровал в их истинность. В одном я убежден: иллюзорны они или нет, надобно лелеять веру в них за то успокоение, какое приносят они сердцу, и благоговеть перед ними за то, как они укрепляют силу духа. Подобные чувства составляют благотворную и существенную часть нашей веры в загробное существование, они утверждают в добродетели и верности принципам.

— Именно так я часто чувствовал и сам, — сказал мсье Верней, — и каждый думающий человек не может не признать этого.

Так беседовали Ла Люк и мсье Верней до тех пор, пока солнце не скрылось. Погруженные в сумерки горы выглядели еще более величественно, самые же высокие вершины Альп все еще освещены были солнцем, создавая поразительный контраст со сгущавшейся темнотой низлежавших пейзажей. Тишина торжественного предвечернего часа навевала задумчивость, и друзья в молчании спускались по лесной тропе и молча шли затем берегом озера.

К их приходу ужин, как обычно, был сервирован в зале, окнами выходившей в сад, где цветы, да будет позволено так выразиться, источали благоухание в благодарность за освежающую росу. Окна обрамлял шиповник и другие душистые кустарники, пышно произраставшие вокруг, — восхитительное естественное украшение. Аделина и Клара любили проводить вечера в этой зале, где они знакомились с начатками астрономии и откуда во всю ширь открывались им просторы небеС. Ла Люк показал им планеты и созвездия, рассказывал о законах, коим они подвластны, и, никогда не пренебрегая случаем к научным наставлениям присоединить и моральные, часто рассуждал о великой Первопричине, природа коей недоступна человеческому разуму.

Нет науки, — говаривал он, — которая бы давала такой простор мысли или так убедительно утверждала в сознании столь возвышенное представление о Божестве, как астрономия. Когда наше воображение пускается в просторы Вселенной и созерцает бесчисленные миры, рассеянные в них, нам остается лишь дивиться и благоговеть. Наша земля видится грудой атомов в бесконечности Вселенной, а человек — песчинкой. И все же какое диво! Человек, чье физическое естество столь мало среди прочих существ, обретает силы, которые раздвигают узкие границы пространства и времени, проникают за пределы его существования, проницают тайные законы природы и способны рассчитать их действие наперед.

О, как блистательно доказывается этим духовное начало нашего существования[100]! Материалисту следовало бы признать сие и устыдиться собственных сомнений!

В этом зале сейчас собралось все семейство, и остаток вечера прошел в беседе более общего свойства, к которой присоединилась и Клара, вставляя скромные и рассудительные замечания. Ла Люк научил ее рассуждать и свободно выражать свои мысли; она излагала их с очаровательной простотой, говорившей слушателям, что лишь любовь к знанию, а не суетная болтливость побуждала ее вступить в разговор. Мсье Вернею явно хотелось, чтобы она продолжала высказывать свои мнения, и Клара, заинтересованная темами, которые предлагал он, чуждая аффектации и полная симпатии к его суждениям, отвечала искренне и с воодушевлением. Они разошлись, взаимно расположенные друг к другу.

Мсье Вернею было около тридцати шести лет, у него была мужественная фигура и открытое приятное лицо. Быстрые проницательные глаза, жар которых смягчался благожелательностью, открывали главные свойства его характера: он быстро распознавал, но столь же быстро и прощал человеческую глупость, и хотя никто не чувствовал оскорбление так остро, как он, никто с такой готовностью и не принимал раскаяние противника.

По рождению он был француз. Наследство, недавно им полученное, позволило ему осуществить план, взлелеянный его живым и любознательным умом: осмотреть наиболее примечательные уголки Европы. Особенно чувствителен был он к красотам и великолепию природы. Для человека с таким вкусом Швейцария и примыкавшие к ней места обладали исключительной притягательностью, и увиденное бесконечно превзошло все, что сулило ему пылкое воображение: он смотрел глазами художника и чувствовал вдохновенной душой поэта.

Под кровом Ла Люка он нашел гостеприимство, откровенность и простоту, столь характерные для этих мест; в почтенном владельце замка он обнаружил сильный философский ум в сочетании с благородным человеколюбием, — то была философия, которая учила его владеть своими чувствами, но не противоборствовать им; в Кларе — цветущую красоту и совершенную безыскусность сердца; в Аделине — всю прелесть изящества и грации вместе с талантами, заслуживавшими самой высокой похвалы. В этом семейном портрете доброта мадам Ла Люк также не могла остаться незамеченной или забытой. Бодрый дух и гармония витали в этом замке, но чудеснее всего было то, что благие дела, источником коих было сердце доброго пастыря, распространялись отсюда на все селение, соединяя всех здешних жителей прочными и сердечными узами общественного согласия. Все это вместе делало Лелонкур настоящим раем. Мсье Верней вздохнул при мысли о том, что скоро должен будет его покинуть.

— Мне следовало бы уже оставить свои поиски, — сказал он, — ибо вот оно, место, где мудрость и счастье пребывают вместе.

Приязнь была взаимной: Ла Люку и его семейству очень полюбился мсье Верней, и они с сожалением думали о его предстоявшем отъезде. Все так тепло упрашивали его продлить свое пребывание в замке, и его собственные желания так громко вторили их просьбам, что он принял приглашение. Ла Люк не упускал ни единой возможности развлечь своего гостя, и, так как последний уже через несколько дней свободно владел рукой своей, они не раз удалялись на прогулку в горы. Аделина и Клара, к которой здоровье благодаря лечению мадам Ла Люк вернулось полностью, обычно принимали участие в этих экскурсиях.

Проведя в замке неделю, мсье Верней распрощался с Ла Люком и его семьей; они расстались со взаимным сожалением, и мсье Верней обещал на обратном пути в Женеву непременно завернуть в Лелонкур. При этих его словах Аделина, которая с некоторых пор с тревогой замечала, как слабеет Ла Люк, бросила печальный взгляд на его осунувшееся лицо и помолилась в душе, чтобы он дожил до того дня, когда мсье Верней возвратится.

Только мадам Ла Люк не сожалела об отъезде гостя: она видела, что усилия брата занять мсье Вернея при нынешнем состоянии здоровья вредны для него, и радовалась, что теперь он сможет пожить спокойно.

Однако покой не принес Ла Люку никакого улучшения: накопившаяся за последние дни усталость как будто лишь усиливала недомогание, и вскоре уже все признаки говорили за то, что это была чахотка. Уступая мольбам близких, он съездил в Женеву; там ему рекомендовали подышать целебным воздухом Ниццы[101].