Роман в лесу - Анна Рэдклифф

Отчаяние, прозвучавшее в этих словах, заставило ее опасаться сцены, подобной той, свидетельницей которой она оказалась недавно, и Аделина сменила тему, но он тут же вернулся к прежней:

— И вы советуете мне возложить надежды на время!.. О моя жена!.. Моя дорогая жена!.. — Язык ему не повиновался. — Много месяцев прошло с тех пор, как я потерял ее… И все же — эта смерть случилась как будто вчера.

Аделина печально улыбнулась:

— Вам еще рано судить о воздействии времени, у вас еще есть надежда.

Он покачал головой:

— Но я вновь докучаю вам своими бедами, простите мне мой неизменный эгоизм. Сострадательность доброй души дает утешение, как ничто иное, пусть же послужит это мне извинением. Неужто вы, Аделина, в этом никогда не нуждались… Ах, эти слезы…

Аделина поспешно смахнула их. Мсье Аман перевел разговор на другие предметы. Они вернулись на виллу, но, поскольку Ла Люка не было дома, мсье Аман у двери откланялся. Аделина удалилась в свою комнату, удрученная собственными несчастьями и горем ее доброго друга.

Они прожили в Ницце около трех недель, в течение которых болезнь Ла Люка скорее развивалась, нежели залечивалась, и однажды его врач честно признался, что мало надеется на климат, и посоветовал предпринять морское путешествие, добавив, что, даже если этот эксперимент не удастся, для больного предпочтительней воздух Монпелье[112], чем Ниццы. Ла Люк принял сей бескорыстный совет со смешанным чувством благодарности и разочарования. Обстоятельства, прежде заставлявшие его противиться отъезду из Савойи, выглядели еще весомее теперь, когда возникла необходимость отсрочить возвращение и умножить расходы; однако привязанность к семье и любовь к жизни, которая редко нас покидает, вновь возобладали над вещами второстепенными, и он решил плыть вдоль побережья до Лангедока[113], а там, если путешествие не оправдает ожиданий, сойти на берег и перебраться в Монпелье.

Мсье Аман, узнав, что Ла Люк намерен покинуть Ниццу через несколько дней, решил остаться до его отъезда. У него недостало решимости отказать себе в частых беседах с Аделиной в течение этого времени, хотя ее присутствие, напоминая о потерянной жене, причиняло ему больше боли, чем давало утешения. Год тому назад он, второй сын в старинной дворянской семье, женился на молодой особе, в которую давно был влюблен, но она умерла родами. Дитя вскоре последовало за матерью, предоставив безутешного отца его горю, кое столь тяжко отразилось на его здоровье, что врач счел необходимым послать его в Ниццу. Но воздух Ниццы не принес ему облегчения, и теперь он решил отправиться путешествовать по Италии, хотя не испытывал уже никакого интереса к дивным картинам природы, которые в более счастливые дни и с тою, кого он неустанно оплакивал, доставили бы ему высочайшее духовное наслаждение, — теперь он стремился лишь бежать себя самого или, скорее, образа той, которая однажды составляла все его счастье.

Ла Люк, продумав план, нанял судно и через несколько дней, питаемый слабой надеждой, погрузился на корабль; он послал последнее «прости»[114] берегам Италии и громоздившимся над ними Альпам и отдался новой стихии в поисках здоровья, которое до сих пор лишь смеялось над его усилиями.

Мсье Аман печально распрощался со своими новыми друзьями, которых он проводил до самого берега. Когда он помогал Аделине подняться на корабль, его сердце билось слишком сильно, так что он даже не мог выговорить слова прощания; но он долго стоял на берегу, следя взглядом за удалявшимся судном и махая рукой, в то время как слезы застилали ему глаза. Ветер мягко уносил судно от берега, и Аделина вскоре увидела себя среди бушующих волн. Берег отступал все дальше, горы все уменьшались, яркие краски горных ландшафтов неприметно сливались, и вскоре фигура мсье Амана стала уже неразличима; затем пропала из виду сама Ницца с ее крепостью и гаванью, и в конце концов на горизонте остался лишь пурпурный отсвет гор. Аделина вздохнула, ее глаза наполнились слезами. «Вот так же канули неизвестно куда и мои надежды на счастье, — проговорила она, — и будущее мое столь же пустынно, как этот морской простор». Ее сердце переполнилось, и, укрываясь от глаз, она ушла в самый дальний конец палубы, где дала волю слезам, глядя, как судно прорезает свой путь по жидкому стеклу. В самом деле, вода была так прозрачна, что ей видны были солнечные блики, игравшие на порядочной глубине, и разноцветные рыбы, что сверкали в водных струях. Бесчисленные морские водоросли простирали свои мощные плети над подводными скалами, и их пышная зелень создавала великолепный контраст с ярким пурпуром кораллов, ветвившихся с ними рядом.

Наконец далекий берег вовсе пропал из виду. Охваченная торжественным чувством, Аделина смотрела на бескрайний морской простор; она ощущала себя как бы заброшенной в доселе неведомый мир; величие и беспредельность открывшейся ей картины изумляла и подавляла ее, на мгновение она утеряла доверие к компасу, и ей показалось почти невероятным, чтобы их суденышко нашло дорогу хоть к какому-либо берегу в этом водном бездорожье. Она представила себе, что лишь обшивка корабля отделяет ее от смерти, и откровенный ужас подмял восторженное чувство — она поспешно отвела глаза от воды и мысли свои — от их предмета[115].

Глава XVIII

О, есть ли в мире сердце хоть одно,Что и музыка растопить не властна?Несчастное! без трепета оноВолшебным звукам внемлет: все напрасно!Презренье Музы в нем воплощено[116].

Ближе к вечеру капитан, опасаясь встречи с берберийскими корсарами, повел корабль ближе к французскому берегу[117], и Аделина различила в отблесках закатного солнца побережье Прованса, опушенное лесом, с широко раскинувшимися зелеными пастбищами. Ла Люк, утомленный и больной, удалился в каюту, и Клара последовала за ним. Кроме Аделины на палубе оставались только рулевой у штурвала, который вел свой стройный корабль по шумливым водам, да матрос; скрестив руки на груди и привалившись спиною к мачте, он изредка мурлыкал себе под нос обрывки унылой песенки. Аделина молча смотрела на заходящее солнце, бросавшее шафрановые отблески на волны и на паруса, которые едва-едва трепетали под легким, уже стихавшим бризом. Наконец солнце погрузилось в морскую пучину, и надо всем разлились сумерки, еще позволявшие, впрочем, видеть туманный берег и придававшие оттенок торжественности бескрайнему водному простору. Она зарисовала картину, но то был лишь слабый набросок.

Ночь

Вздымает Ночь свои крыла,К волнам неслышно приникая,И мерно дышит гладь морская,Лишь плеск задумчивый весла

Звучит порой — да клич матроса,И парус на ветру дрожит,И чайка с ближнего утесаНад мачтой с криками кружит;

А там, вдали, где сумрак сонныйИ шелест меркнущей волны,Там берегов крутые склоныВидений призрачных полны.

Там ветра вздох печально-нежен,Как вечера прощальный стон…О, этот миг! Сколь сладок он,Сколь невозвратно безмятежен!

О Ночь отрадная! Благословенна будь,Под пенье ветерка верша свой мирный путь!*

Темнота сгущалась, и окружавшие предметы все глубже погружались в тишину. Смолкла даже песня матроса; не слышалось ни звука, кроме глухих ударов волн о днище корабля да слабого шороха окатываемой прибоем прибрежной гальки. На душе у Аделины было так же покойно в этот час: покачиваясь на волнах, она вполне отдалась мирной меланхолии и тихо сидела, погруженная в задумчивость. Ей вспомнилось ее путешествие вверх по Роне, когда, спасаясь от преследований маркиза, она страстно желала угадать уготованную ей судьбу. Как и сейчас, она смотрела тогда на окрестности, освещенные заходящим солнцем, и ей вспоминалось то чувство одиночества, какое навевали проплывавшие мимо края. Тогда у нее не было друзей… не было пристанища… не было и уверенности, что ей удастся спастись от преследований врага. Ныне она нашла преданных друзей… надежный приют… ее уже не терзали былые страхи… и все-таки она была несчастна. Воспоминание о Теодоре — Теодоре, который так преданно любил ее, кто так боролся и принял такие страдания ради нее и о судьбе которого она сейчас в таком же неведении, как тогда, на Роне, — было неизбывной мукою ее сердца. Казалось, сейчас она менее, чем когда-либо, могла надеяться хоть что-то о нем услышать. Иногда ее посещала слабая надежда, что ему удалось избежать злобных происков своего преследователя; но, стоило только принять в расчет ожесточенность и могущество последнего, а также то, в сколь ужасном свете рассматривает закон оскорбление, нанесенное старшему по званию офицеру, даже эта жалкая надежда испарялась, и ей оставалось лишь страдать и проливать слезы; тем кончилась и на сей раз отрешенная задумчивость, поначалу овеянная лишь мягкой меланхолией. Она все сидела на палубе, пока из вод не поднялась луна и не разлила над волнами трепещущее сияние, неся умиротворение и наполняя еще большей торжественностью тишину, освещая мягким светом белые паруса и отбрасывая длинную тень корабля, который теперь скользил по волнам, словно бы и не встречая сопротивления вод. Слезы немного утишили душевные муки Аделины, и она вновь отдалась умиротворенному отдыху; внезапно в тишь этого ночного часа вкралась мелодия, столь нежная и чарующая, что показалась не земной, а небесной музыкой — так она была мягка, так ласково касалась ее ушей, что Аделина вдруг из бездны отчаяния пробудилась к надежде и любви. Она вновь расплакалась — но эти слезы она не променяла бы ни на какое веселье. Девушка огляделась вокруг, но нигде не увидела ни корабля, ни лодки и, поскольку мелодия волнами наплывала издалека, решила, что доносится она с берега. Ветерок то и дело уносил прочь обрывки ее, а потом приносил опять, чуть слышные и мягкие, так что это были скорее музыкальные фрагменты, а не мелодия; но вот штурман стал подходить к берегу ближе, и Аделина узнала вдруг давно знакомую песню. Она попыталась вспомнить, где ее слышала, но тщетно; однако сердце ее бессознательно затрепетало от чувства, напоминавшего надежду. И она продолжала прислушиваться, пока бриз вновь не унес звуки прочь. Аделина с сожалением заметила, что корабль теперь удаляется от них; постепенно они все слабей трепетали на волнах, уносимые расстоянием, и наконец замерли совсем. Она еще долго оставалась на палубе, не желая расстаться с надеждой услышать их снова, они все еще звучали в ее воображении… наконец она ушла в свою каюту, огорченная более, чем, казалось бы, обстоятельства того заслуживали.