Роман в лесу - Анна Рэдклифф

Наконец Теодор поведал Луи главную причину своей тревоги, и Луи с невыразимой печалью узнал, что та, кого столь жестоко преследовал маркиз, была Аделина, ради которой Теодор должен был теперь умереть. Вскоре он понял также, что Теодор был его счастливым соперником, но благородно скрыл уколы ревности, пробужденной этим открытием, и твердо решил, что не позволит недостойному чувству отвратить его от долга гуманности и дружбы. Он взволнованно спросил, где теперь Аделина.

— Боюсь, что она все еще в руках маркиза, — сказал Теодор с глубоким вздохом. — О Боже! Эти цепи! — И он бросил на них взгляд, исполненный муки.

Луи сидел молча, о чем-то размышляя; наконец, выйдя из задумчивости, сказал, что сейчас же отправится к маркизу, и быстро вышел. Однако маркиз уже уехал в Париж, куда вызван был на готовившийся процесс Ла Мотта, и Луи, все еще в неведении о последних событиях в аббатстве, вернулся в тюрьму, постаравшись забыть, что Теодор — избранник той, кого он любил, и видеть в нем только защитника Аделины. Он так горячо предлагал Теодору свои услуги, что последний, удивленный и встревоженный молчанием отца и страстно желавший повидать его еще раз, согласился на предложение Луи съездить в Савойю.

— Я сильно опасаюсь, что письма мои перехватывались маркизом, — сказал Теодор; — если это так, то вся тяжесть несчастья обрушится на моего отца в одночасье, если я не воспользуюсь вашей добротой… и я никогда уже не увижу его и ничего о нем не узнаю перед смертью. Луи! Бывают минуты, когда мужество меня покидает и я почти лишаюсь рассудка.

Нельзя было терять времени; смертный приговор был уже подписан королем, и Луи поспешил в Савойю. Письма Теодора в самом деле перехватывались по распоряжению маркиза, который, надеясь узнать, где нашла приют Аделина, вскрывал их, а затем уничтожал.

Вернемся теперь к Ла Люку, который был уже недалеко от Васо и который, как замечало все его семейство, сильно изменился с тех пор, как получил ужасное известие; он не издал ни единой жалобы, но было очевидно, что его недуг быстро развивался. Луи, проявлявший подлинную сердечность к несчастной семье, деликатно оказывая ей услуги, скрыл, что и он видит, как угасает Ла Люк, и, дабы поддержать дух Аделины, старался убедить ее, что ее страхи по этому поводу беспочвенны. Ее душевные силы и впрямь нуждались в поддержке — ведь она была всего в нескольких милях от города, где содержали Теодора; но, хотя всевозраставшее волнение почти одолело ее, она все же старалась выглядеть спокойной. Когда карета въехала в город, она бросила робкий тревожный взгляд в окно, ожидая увидеть тюрьму; но они проехали несколько улиц, не обнаружив ничего, что соответствовало бы ее представлению о тюрьме, и наконец остановились перед гостиницей. По тому, как часто менялось выражение лица Ла Люка, видно было, сколь он взволнован; слабый и измученный, он сделал попытку выйти из кареты, но принужден был принять поддержку Луи, которому сказал по дороге в гостиную:

— У меня действительно болит сердце, но надеюсь, боли скоро утихнут.

Луи молча сжал его руку и поспешил назад к Аделине и Кларе, которые были уже в коридоре. Ла Люк вытер слезы (первые слезы за все это время), и они все вместе вошли в комнату.

— Я немедленно иду к моему несчастному мальчику, — сказал он Луи; — вам же, сударь, предстоит печальная задача — проводить меня к нему.

Он поднялся, чтобы идти, но, ослабевший и разбитый горем, опять сел. Аделина и Клара в один голос умоляли его успокоиться и немного подкрепиться, а Луи, сославшись на необходимость подготовить Теодора к встрече, уговорил старика отложить ее до тех пор, как сын его будет уведомлен о приезде отца, и тотчас покинул гостиницу, поспешив к другу в тюрьму. Когда он ушел, Ла Люк, ради тех, кого он любил, постарался хоть как-то подкрепить свои силы, но из-за спазма в горле не мог выпить даже глотка вина, поднесенного к губам; ему было сейчас так плохо, что он пожелал удалиться в свою комнату, где в одиночестве и молитве провел ужасный час, пока не вернулся Луи.

Клара, бросившись на грудь Аделине, сидевшей в безмолвном, но глубоком горе, поддалась взрыву отчаяния.

— Я потеряю и моего дорогого отца, — воскликнула она, — я вижу это; я потеряю одновременно и отца моего, и брата.

Некоторое время Аделина молча плакала вместе со своей подругой, затем попробовала убедить ее, что Ла Люк не столь тяжко болен, как она опасалась.

— Не мани меня надеждой, — ответила Клара, — он не выдержит этого последнего удара… я знала это с первой минуты.

Аделина, понимая, что отчаяние Ла Люка лишь усилится при виде горя дочери и станет еще острее, попыталась уговорить ее набраться мужества и сдерживать свои чувства в присутствии отца.

— Это возможно, — добавила она, — как ни мучительно. — Вы должны знать, моя дорогая, что я горюю не меньше, чем вы, и все же я умела до сих пор вы носить страдания молча; потому что я люблю и почитаю мсье Ла Люка, как отца своего.

Тем временем Луи явился в тюрьму к Теодору, который встретил его с удивлением и нетерпеливо спросил:

— Отчего вы вернулись так быстро? Вы что-то узнали о моем отце?

Луи подробно рассказал об их свидании и о приезде Ла Люка в Васо. Взволнованное лицо Теодора выдавало, какую бурю чувств вызвало у него это известие.

— Бедный отец! — проговорил он. — Он последовал за своим сыном в это позорное место! Сколь мало мог я предполагать, когда мы в последний раз расставались, что он увидит меня в тюрьме осужденным на смерть!

Эта мысль вызвала такой взрыв горя, что некоторое время он не мог говорить.

— Но где же он? — проговорил Теодор, взяв себя в руки. — Теперь, когда он здесь, меня страшит свидание, которого я так жаждал. Видеть его горе будет для меня ужасной мукой. Луи! когда меня не станет, позаботьтесь о моем бедном отце.

Его слова опять были прерваны рыданиями; Луи, который не решился сразу сказать ему еще и о том, что нашлась Аделина, теперь счел нужным применить сердечное лекарство, сообщив последнее это известие.

На короткое мгновение и мрачные стены тюрьмы, и самое горе были забыты; те, кто видел бы тогда Теодора, верно, сочли бы, что в этот миг ему дарована была жизнь и свобода. Когда первый взрыв эмоций утих, он сказал:

— Теперь, когда я узнал, что Аделина спасена и что я еще раз увижу отца моего, я не буду роптать и со смирением приму смерть.

Он спросил, в тюрьме ли сейчас отец его, и узнал, что он в гостинице с Кларой и Аделиной.

— Аделина! Аделина тоже здесь!.. Это превосходит все мои надежды. Но чему я радуюсь? Я не должен больше видеть ее: это не место для Аделины.

Он снова впал в глубокое отчаяние, снова задавал тысячи вопросов об Аде-лине, пока Луи ему не напомнил, что отцу не терпится увидеть его; тут, потрясенный, что так долго задерживал друга, Теодор попросил его проводить Ла Люка в тюрьму и постарался собраться с силами для предстоящего свидания.

Когда Луи вернулся в гостиницу, Ла Люк все еще оставался в своей комнате; Клара пошла звать его, и Аделина, воспользовавшись возможностью и трепеща от нетерпения, стала расспрашивать о Теодоре, чего предпочитала не делать в присутствии его несчастной сестры. Луи представил его куда более спокойным, чем он был на самом деле, и Аделине стало чуточку легче: она молча проливала сдерживаемые до сих пор слезы, пока не вышел Ла Люк. Лицо его вновь выражало смирение, но на нем лежала печать глубокого и неизбывного горя, вызывая смешанное чувство жалости и почтения.

— Как чувствует себя мой сын? — спросил он. — Идемте к нему тотчас же.

Клара опять обратилась к отцу с уже отвергнутой ранее просьбой сопровождать его, но он и на этот раз отказал ей.

— Вы увидите его завтра, — сказал он, — но в первый раз мы должны встретиться наедине. Останьтесь с вашей подругой, моя дорогая; она нуждается в утешении.

Когда Ла Люк ушел, Аделина, не в силах более справляться с одолевавшим ее горем, ушла в свою комнату и бросилась на постель.

Ла Люк молча шагал в тюрьму, опираясь на руку Луи. Была ночь. Тусклый фонарь над задней дверью указал им дорогу, и Луи дернул звонок; Ла Люк, обессилевший от волнения, оперся о дверь и стоял так, пока не появился тюремщик. Тогда он осведомился о Теодоре и последовал за стражем; однако, вступив во второй, внутренний, двор тюрьмы, он почувствовал себя совсем дурно и опять остановился. Луи попросил их поводыря принести стакан воды, но Ла Люк, собравшись с силами, проговорил, что сейчас ему станет лучше и он не хочет, чтобы тюремщик ушел. Немного времени спустя он уже был в состоянии следовать за Луи, который провел его по нескольким темным коридорам, а затем по лестнице к двери; ее отперли, и он оказался в камере сына. Теодор сидел за маленьким столиком, на котором стояла лампа, своим слабым светом открывавшая глазу лишь несчастье и отчаяние. Увидев Ла Люка, он вскочил и в следующий миг уже был в его объятиях.