Роман в лесу - Анна Рэдклифф

— Простите мне столь странное поведение, — сказал он. — Не знаю, как испросить у вас прощение иначе чем объяснить его причину. Если я скажу вам, сударыня, что слезы эти пролиты в память той, которая необычайно на вас похожа, той, которая потеряна для меня навеки, вы поймете, сколь достоин я жалости.

Его голос дрогнул, и он умолк. Аделина тоже молчала.

— Лютня, — продолжал он, — была ее любимым инструментом, и, когда вы заиграли так грустно, я увидел перед собою ее самое. Но, Боже мой, зачем я печалю вас, повествуя о своих горестях? Ее нет, и она никогда не вернется! И вы, Аделина, вы…

Он прервал себя, и Аделина, обратив на него исполненный сострадания взгляд, увидела в его глазах отчаяние, ее встревожившее.

Эти воспоминания слишком мучительны, — мягко сказала она, — пойдемте в дом. Быть может, мсье Ла Люк уже вернулся.

О нет! — вскричал мсье Аман. — Нет… морской бриз освежает меня. Как часто говорил я с нею в этот час, так же как теперь говорю с вами! Ее голос звучал так же нежно, как ваш, такое же непередаваемое выражение было на ее лице.

Аделина прервала его:

— Умоляю вас, подумайте о своем здоровье… этот свежий ветер не может быть на пользу тем, кто болен.

Он стоял стиснув руки и, казалось, не слышал ее. Она взяла лютню, собираясь идти, ее пальцы легко пробежали по струнам. Звуки лютни привели его в чувство; он поднял глаза и устремил на нее долгий беспокойный взгляд.

Должна ли я оставить вас здесь? — спросила она с улыбкой, готовая уйти.

Прошу вас, сыграйте ту песню, которую я слышал давеча, — торопливо проговорил мсье Аман.

С удовольствием.

И она тотчас заиграла. Он прислонился к пальме с выражением глубокого внимания, и, по мере того как звуки замирали в воздухе, черты его теряли безумный вид; вскоре он разразился слезами. Он молча плакал, пока не закончилась песня, но прошло еще некоторое время, пока он смог заговорить.

— Аделина, от всей души благодарю вас за вашу доброту. Рассудок ко мне вернулся: вы успокоили мое сердце. Будьте же еще добрее — обещайте никогда не поминать то, чему вы были свидетельницей нынче вечером, а я постараюсь никогда больше не ранить ваши чувства подобными сценами.

Аделина с готовностью обещала, и мсье Аман, пожав ей руку с печальной улыбкой, поспешил прочь из сада; в этот вечер она его больше не видела.

Ла Люк пребывал в Ницце уже около двух недель, однако здоровье его не только не улучшалось, но, казалось, даже ухудшилось; тем не менее он хотел испытать воздействие климата подольше. Воздух, оказавшийся бессильным против недуга почтенного Ла Люка, явно шел на пользу Аделине; к тому же разнообразие и новизна всего, что она видела вокруг, занимали ее ум; тем не менее это не способно было ни изгладить из памяти прошлое, ни утишить неотступную боль за все горести настоящего и потому справиться с ее меланхолией не могло. Общество друзей, побуждая ее отвлекаться от предмета ее горя, давало ей временную передышку, но насильственное подавление чувств обычно погружало в еще большую печаль. Лишь в тиши одиночества, в умиротворенном созерцании дивной природы ее душа приходила в равновесие и, уступая ставшей уже привычной склонности к размышлениям, смягчалась и укреплялась. Из всех грандиозных картин, какие являла ее взору природа, ее особенно приводили в восторг бескрайние морские просторы. Она любила одна бродить вдоль берега моря и, когда удавалось оторваться достаточно надолго от домашних и светских обязанностей, часами сидела у самой воды, следя взором за накатывавшимися волнами и вслушиваясь в замирающий плеск, когда они отступали; тогда в ее воображении рождались долгие нежные сцены и возникал образ Теодора… и слезы сожаления и горя нередко сменялись слезами отчаяния. Но как ни печальны были воспоминания, они все же не доводили ее до бурных приступов отчаяния, как то недавно бывало в Савойе; острота горя прошла, хотя сила его была, пожалуй, не менее велика. За этими его приступами в минуты одиночества обычно следовала умиротворенность, и единственное, на что хотелось уповать Аделине, было смирение.

Обыкновенно она вставала рано и спускалась к берегу, чтобы насладиться в эти прохладные и безмолвные утренние часы живительной красой природы и надышаться чистым морским ветерком. В эту пору все сверкало живыми свежими красками. Голубое море, сияющее небо, далекие рыбачьи лодки под белыми парусами, голоса рыбаков, изредка доносившиеся ветром, — все одушевляло ее, и во время одной из таких прогулок, подчиняясь поэтическому влечению, какое редко ее посещало, она сочинила следующие строки.

Утро на морском берегу

Чьи там следы видны с рассветомНа влажной желтизне песка?Неужто феи под луноюПлясали здесь порой ночною,Примчавшись к нам издалекаЖивым порхающим букетом?

Кто б ни был тут — их след простыл,И брег песчаный в час отливаБез них пустынен и уныл…Вернись, народец шаловливый!

Но нет! Покуда не взойдетЛуна над гладью сонных вод,Титания, лесов царица,Из рощ индийских не примчится

С крылатой свитою своейДля новых празднеств и затей.

Зато, лишь только тьма ночнаяИ тишь настанет — в тот же час,Из дальнего явившись края,Они спешат пуститься в пляс,

И всплески музыки и смехаПод звездной сенью множит эхо.

О племя невидимок, недотрог,Чей нрав одним певцам на свете ведом!В лесную ли чащобу, в темный лог —Позвольте мне идти за вами следом!

Там на полянке у ручья,Сокрытой от людского взгляда,Где лунная царит прохладаИ, свежесть юную тая,

Бутоны спят, Весны услада, —

Там, замерев среди ветвей,Смогу, быть может, разглядеть я,Как холит нежные соцветьяТитания, царица фей.

Там, вторя соловьиной трели,Вы, разлетевшись по кустам,Порой подносите к устамСвои соломинки-свирели,

А после всех ночных проказ,В цветы забравшись легче пчелок,Уснете — и душистый пологОт блеска дня укроет ваС. 

И если стайкою воздушнойВы не умчались за моря,Где вновь над Индией радушнойГорит вечерняя заря, —

То, значит, дремлете в постелях,В своих лилейных колыбелях.И все ж Мечта, блистательный творец,Рисует мне волшебные картины:Из-под земли вдруг выросший дворецВстает, сверкая, посреди долины,И светлый купол, легче паутины,

Дробится в зыбком зеркале ручья,А у порталов призрачного зданьяРезвятся невесомые созданья,И смех, и звуки лютни слышу я!

В их волосах —Нептуна[111] жемчуг млечный,Наряды златом Индии горят,Чредою лучезарной и беспечнойОни скользят, притягивая взгляд…

Но тает мимолетное виденье,И новый день грядет как пробужденье:Так радужные грезы юных летРассеет Истины неумолимый свет!*

В течение нескольких дней после того, как мсье Аман открыл причину своей печали, он не посещал Ла Люка. Наконец Аделина встретила его во время одной из своих одиноких прогулок вдоль берега. Он выглядел бледным и подавленным, увидев же Аделину, как будто сильно разволновался; поэтому она сделала попытку избежать встречи, однако мсье Аман, ускорив шаги, догнал ее и пошел рядом. Он сказал, что намерен вскоре покинуть Ниццу.

— От здешнего климата мне лучше не стало, — сказал он. — Увы! Какой климат может утишить боль сердца! Меняя обстановку, я надеюсь забыться и не помнить о минувшем счастии, но все напрасно: нигде не найти мне покоя, я повсюду останусь несчастлив.

Аделина попыталась внушить ему надежду: время и перемена мест непременно помогут ему, сказала она.

Время непременно притупит остроту горя… я знаю это по опыту, — добавила она. Однако слезы на глазах ее противоречили этим словам.

Вы несчастливы, Аделина! — воскликнул мсье Аман. — Да… я знал это с самого начала. Ваша исполненная сострадания улыбка, с какой вы на меня посмотрели, дала мне понять, что и вам ведомо горе.

Отчаяние, прозвучавшее в этих словах, заставило ее опасаться сцены, подобной той, свидетельницей которой она оказалась недавно, и Аделина сменила тему, но он тут же вернулся к прежней:

— И вы советуете мне возложить надежды на время!.. О моя жена!.. Моя дорогая жена!.. — Язык ему не повиновался. — Много месяцев прошло с тех пор, как я потерял ее… И все же — эта смерть случилась как будто вчера.