У-3 - Хяртан Флёгстад

— А это что такое?

Он обращался к Хокону Фридтьофсену. Но взгляд его был обращен на меня.

Фридтьофсен, с характерными для местных жителей гласными и согласными, медленно и рассудительно пророкотал:

— Это мамаша, генерал. Фру Констанца Хеллот. Мать капитана Хеллота. А это счетчик Гейгера, который она таскает с собой.

Не дожидаясь продолжения, генерал Эг перебил его:

— Не она. Тот, другой. Что это за тип и что он здесь делает?

Я стоял рядом с Фридтьофсеном, между ним и Констанцей Хеллот. Туман и морось переплелись с влажным ватным дневным светом. Генерал не дождался ответа. Я ничего не сказал о дружбе. Не сказал ничего о бессвязных словах на ненормальной радиочастоте. Не сказал о полковнике Эванге из разведотдела. О Холистоуне и подобных кодовых обозначениях. В глазах генерала Эга я был частицей тумана, окутавшего ландшафт. Меня это вполне устраивало. Знак без смысла. Но в самом знаке был смысл. Генерал Эг повернулся кругом и зашагал прочь; радист следовал за ним, словно тень.

Время от времени сквозь туман над нами проглядывали летучие окна синего неба. По-прежнему не различая контуров окружающего нас ландшафта, я все же отметил, что местность выполаживается, становится более открытой. Мы вошли в заказник, охотничьи угодья фашизма. Еще я отметил, что туман жмется к земле, стелется тонким одеялом, заползая в ущелья и теснины, стелется так плотно, что ничего не видно ни впереди, ни сзади, ни по сторонам. Вот только вверху. Подняв глаза, я различал клочки серо-синего неба и влажного солнца, видел, как высокое небо над серыми гребнями перемежается с темной хмарью на отливающих сталью мокрых отвесах.

Хокон Фридтьофсен уже распорядился, чтобы люди рассыпались цепочкой вправо и влево. Теперь, подчиняясь его команде, цепочка двинулась вперед. Я сохранял зрительный контакт с Фридтьофсеном справа и отчетливо видел Констанцу Хеллот слева. Еще дальше шли за мной другие люди. Да, Персон вышел из бункера, вышел на поверхность земли из толщи бомбостойкого гранита. Я расправил крылья, и размах моих крыльев был неимоверен. Руками, чья длина измерялась количеством людей на свете, я обнимал всех, кто приходил ко мне, прижимая их к своему усталому и уязвимому телу.

Мы медленно пробирались по неровной местности. По колено в мокром снегу. Сквозь просвет в тумане мимо проплыл бледный серп дневной луны. Я видел, что Констанца то и дело включает счетчик Гейгера, но наушники явно не тикали. Ни ее радиоактивный слух, ни мой радарный глаз не помогали. Мы не видели ни Алфика, ни его стронциево-красных следов. Но туман был наполнен звуками, шагами, людьми. И текущей водой рек, водопадов, перекатов. Сверху, прерывисто махая крыльями, на нас спикировал бекас, производя блеющий звук хвостовыми перьями. Вышел из пике и снова взмыл вверх.

Я чувствовал печенкой. Мы подошли совсем близко. Где-то в тумане лежали останки сверхзвукового истребителя. И пилота. Великая надежда, разбитая вдребезги. Или: где-то в густой пелене торчат над землей обломки самолета, из них встает Алфик и спокойно шагает навстречу нашей цепочке, освободясь от фюзеляжа, освободясь от кресла, что его катапультировало, от парашюта, затормозившего свободное падение, от спасательного жилета и аварийного костюма. Последняя, великая надежда, не оправданная, но выпущенная на свободу. Алф Хеллот — уверенной поступью навстречу объятиям тысячерукой цепочки.

Но нет, ко мне не приближались знакомые шаги. Справа пропал в тумане Хокон Фридтьофсен. Слева я все еще видел, как движется размытый силуэт Констанцы Хеллот.

Мокрые сапоги. Рыхлый снег. Мы топали дальше. Скрипели по снегу. Шлепали по грязи. Скользили по льду. Хлюпали по воде. Шуршали по вереску. Пробегали по камню. Все такой же плотной завесой стелился туман. Иногда его разрывали порывы южного ветра. Но тут же вновь опускалась завеса. Сгущаясь над снегом, туман полз на свидание с вечером. Дневной свет был глух и непроницаем, все звуки — приглушены.

Я поймал себя на том, что напрягся до предела.

Кажется, там что-то есть. Я сделал еще два шага. Что-то возникло передо мной, выросло из тумана. Сбросив внутреннее напряжение, я сделал еще один шаг.

Осторожно, трепетно приближался я к возвышающемуся силуэту. Подошел к фюзеляжу вплотную. Вошел в него. Прошел насквозь. За первым фюзеляжем — второй. За вторым — третий. Я пронизал их все. Причудливые сгустки тумана.

Видимо, я бежал. Остановился, тяжело дыша. Здесь снега не было, только мокрая прошлогодняя трава. Я вышел к озеру.

У моих ног кромку земли бесшумно подтачивал широкий поток талой воды.

— Алфи-и-к!

Констанца была где-то недалеко. Я не видел ее, но отметил, как глухо, словно из бочки, звучит ее голос.

Устье ручья было совсем рядом. Белые ласки ледника гладили выступающий в озеро мыс. Но возле устья лед расступился.

Я замер на месте, прислушиваясь, но никто не ответил Констанце. Еще один бекас спикировал на меня, жужжа и блея хвостом. Туман опять стал сгущаться. Принимая облик камней, голых деревьев, грузовиков, добровольцев в спортивной одежде, фюзеляжей, крыльев, самолетных хвостов. Силуэты надежды. Железные корпуса, небесные тела.

Констанца Хеллот позвала меня, и я откликнулся.

— Ты что-нибудь нашел?

Кажется, я наступил на ящик самописца прежде, чем разглядел его. Затем я увидел и другие вещи. Алфика явно разбросало на большой площади. Проник ли он глубоко в землю и слился с ней воедино, не знаю. Сам-то я выбрался на поверхность.

— Ты нашел что-нибудь? — Голос тонкий и тусклый. Саму Констанцу не было видно.

Я подобрал самописец и пошел на звук.

КОДА

22 года — долгий срок. Дети вымахали выше твоей головы. Клетки твоего тела, по данным науки, сменились три раза. Всего три года осталось до истечения срока давности для тяжких преступлений вроде убийства. Такой же срок секретности предусмотрен в цивилизованных странах для некоторых документов.

Словом, 22 года — очень долгий срок. Майор Брурсон, мой добрый коллега по регулярным инспекциям, в частности в районах Викшё и Томасэльв, изменил, как ни странно, свои взгляды на политику безопасности и перешел из верховного командования на другую службу, в системе гражданской обороны. Вот какой это долгий срок — 22 года. Но недостаточно долгий, чтобы предавать гласности мое доброе имя и мои добрые дела. Я по-прежнему могу наблюдать политические боеголовки на все более совершенных радарных экранах. Нас не видно, но мы видим.

За 22 года можно также построить невероятное множество огромных отелей. Так, в Будё авиационная компания САС воздвигла гостиницу, в которой я насчитал не менее 16 этажей. Туда я и направился.

Но по пути я сперва заглянул в магазин Отто Коха. Меня ожидал жестокий удар. На месте рыбного прилавка стоял холодильник с мороженым филе и рыбными котлетами. За балыком надлежало отправляться в Рейне на Лофотенских островах или к черту на кулички. Так что я вышел без покупки, свернул на Морскую улицу и с почтением в душе проследовал мимо гостиницы «Нуррёна», воздержавшись, однако, от дегустации шведского стола.

Взяв в цокольном этаже САСовской гостиницы свежие газеты, я поднялся на лифте в бар под крышей. Я оказался первым в этот день клиентом. Плакат за стойкой извещал, что The Noise of the Planes Is the Noise of Freedom. Понятно: от самолетов столько же шума, как от свободы. Я сел у стойки в радарном свете и заказал «Полярный коктейль». Что дало повод бармену снисходительно посмотреть на меня и завязать следующий обмен репликами:

— Но ведь еще нет трех часов.

— Но уже без пяти двенадцать.

— Верно, без пяти двенадцать.

— Вот и спрашивается, — сказал я. — Как нам быть? Я знаю человека, который мог изменять время, мог парить высоко в воздухе и передвигать стрелки всех городских часов.

— Он двигал их вперед или назад?

Я сказал «вперед», но вряд ли бармен услышал мой ответ, потому что в эту самую минуту зашел на посадку перехватчик — кажется, теперь они называются F-16 — и гул свободы положил конец нашей беседе.

Заполучив с помощью жестов пиво, я раскрыл газету и просмотрел выводы в докладе Комиссии по расследованию. 22 года — долгий срок. Но наконец-то стало возможным сообщить, что действительно 13 мая во второй половине дня в снегу около хижины Гювасс был найден самописец (с ретроспектоскопом и интроспектоскопом). Моя фамилия предусмотрительно не упоминалась в этой связи. Никаких других следов самолета и летчика не было обнаружено. Иначе говоря, в распоряжении комиссии находились весьма скудные технические данные. Тем не менее она пришла к не слишком вразумительному выводу, что самолет вошел в нижний слой логосферы и сгорел от «плотности частиц в языковых фонемах», как было сказано на таинственном профессиональном жаргоне.