Поломанные Константы - Ирина Крыховецкая

– Очень приятно, – женщина тепло улыбнулась и села в предоставленное Одеттой Юрьевной кресло за столом. Одетта взяла прозрачную розовую чашку, в лепестках расписанную, и налила Любаве чай…

– Опять беда по земле нашей ходит, матушка? – неожиданно спросила Любава.

– Опять, милая, – согласилась Одетта, – помощь твоя надобна – медальон дедов на выручку.

– Медальон? – Любава встрепенулась, а затем огляделась по сторонам, прижимая руку к груди, словно пряча что-то под расписной рубашкой – Не вижу я, кому отдать его надобно, не просится сила пока ни к кому…

– Так вот, значит, – кивнула Одетта, – тогда попьем чаю, девочки, да и найдется страждущий за силой борейской…

И полилась тихая замысловатая беседа женских тайн, сокровенных воздыханий в перелистывании страниц молчаливой памяти…

Кузька пулей влетел по лестничному пролету и остановился у двери, толкнул, дверь поддалась.

– Мааа!!! Ты чего двери не закрываешь?

– Закрыла, золотой мой, – Марья глубоко вздохнула, – а ну-ка, отойди…

– Эй, есть здесь кто? – Марья специально пошире распахнула двери, а Кузьма уже тарабанил к Одетте в дверь.

– Привет, – из проема двери комнаты вышел человек.

– Ваня? – Марья в оцепенении смотрела на пропадавшего год мужа.

– Я… – отозвался он эхом, простишь меня, Марьюшка? Никого дороже вас с Кузенькой нет у меня, много странствовал, много видел, много понял…

– Живи, – резко отозвалась Марья, – знать, чуял, что сын скучал по тебе. Бог простит.

– А ты? – с надеждой спросил муж, оборачиваясь на появляющихся в дверях трех женщин и ребенка.

– А я – нет, – отрезала Марья, – заледенела я для тебя, заледенела!

– Стой! – закричала Одетта. – Отрекись от слов, Марья, немедленно! Отрекись! – Но Марья лишь холодно улыбнулась.

Странная сила с грохотом распахнула окна, в осеннем воздухе закружилась позема, перерастая в водовороты снега, белыми столбцами подступающими к Марье.

– Отрекись! – кричала в снежный гул Одетта.

– Что это? – Марья, не понимая, смотрела на происходящее.

– Снегурочка… – прошептала Наташа, – Моряна.

– Ой, Господи, сохрани нас! Марфа? – Анна прижала к себе Кузьму.

– Она! Чую… – обомлела Любава, вытаскивая из-под рубахи дивный медальон в форме самоцветной синей розы, в голубой оправе. – Держи, девонька! – Любава, пробиваясь и прикрывая ладонью глаза от свирепых снежных уколов, сквозь выросший частокол тонкого льда и снега, прорвалась к застывшей от удивления девушке и всучила Марье толстую цепочку с медальоном, на котором синими камнями была выложена роза. – Не отдавай никому, кроме меня, где бы ни была!!!

– Маша! – последним, словно снизу, из вороха снега услышала Марья крик мужа, и сгинуло все, словно и не было…

– Папа! – зареванный Кузьма кинулся на шею отцу. Наташа, сузив глаза, зло смотрела на бывшего близкого друга своей семьи, неужели ему когда-то рассказывала, как у нее все неладно, неужели он говорил, как беду отвести? Неужели из-за него потерялась в невероятно огромном пространстве Марья?

– Вот и все, – всплеснула руками Одетта. – Знать, сидеть тебе, Иван, и дом свой вовеки сторожить, сына растить, да жену ждать. Когда простит да полюбит вновь.

– Я отыщу ее, – не согласился Иван.

– Нет, ищи отныне в сердце своем, страдай, помни и жди. Вспомнит тебя – вернется. Любовь вспомнит – заклятие снимет. Вихрю-та нам надобен…

– В дорогу, девочки, собирайтесь, – уже Наталье и Анне сказала Одетта. – Спасибо, Любава, что сквозь заслон снежный прорвалась да медальон кому надо передала.

– Ох, и трудна будет эта дорога, – засокрушалась Любава.

Ночью у кровати Кузеньки читал Иван ему сказки, которые Одетта дала.

– Пап, а мама вернется?

– Конечно, милый, вот сойдет весь этот снег, и вернется мама…

– Про Сову мне прочти, – попросил малыш.

– Сейчас про Сову поищем, – Иван зашуршал страницами.

«…Лунная укачивающая колыбель. В окне, надо мной. Рваные и быстрокрылые тучи даже не закрывают ее. Опять я вижу ее, большую, бело-желтую, мерцающую и манящую. Сколько же тайн знает луна, сколько Неведомой силы связывает ее с Землей, с душою женской.» Бабушка тихо перебирала гречку при свете китайского фонарика. Света в городе опять не было, как, впрочем, и тепла. Лед и холод, исходивший от уснувших давным-давно батарей отопления, проникал в тело, закрадывался в голову. Даже собственная коса казалась ледяной змеей, сползающей по плечу.

– Ну и вот, – бабушка опять на минутку замолчала, щурясь над кучкой гречки и вынимая какой-то сор из крупы, – ты бы, Машута, носки надела потеплее, не лето.

– Мне не холодно, ба, а что было дальше?

– И надоело Забаве, что муж ее и детей обижает, пошла она к Великой Макоши и защиты попросила.

– А Макошь – это кто?

– Заступница бабья. Богиня такая.

– А! А как же Троица твоя?

– Ну, внуча, Макошь эта совсем в древности верховодила, не было такой души, которая бы ей хвалы не возносила. Вот, значит, и помогла Макошь Забаве. Послала по ее следу Полярного Охотника. Мужика, значит, северного, с другого моря.

– Ой, чукчу, что ли, бабушка?

– Да, нет! Ранее не было предрассудков таких глупых! Просто в каждом племени было несколько сильных охотников, жениться им строго-настрого запрещалось, любую по душе выбрать не могли. Ну, что ли, давай гречку засыпать?

– Ба, а дальше?

– Нельзя им было любить. Макошь запрещала, они обет давали такой.

– Зачем, ба?

– Да вот, как у Забавы, для таких случаев. Начинает мужик жену свою обижать да детей малых, выбирает тогда Макошь сильного Охотника, и направляет его к такой женщине, сердца соединяет. Забывает женщина и дети ее, что мужик-обидчик – отец и муж им, Охотника любить начинают, его за родного считают. Полярный Охотник сильный человече, его обычному мужику не сломить…

– Ба, а почему за тобой не пришел Полярный Охотник??

– Ой, Машуня, да времена изменились, Боги ноне совсем другим заняты, не до баб им, не до баб, не до слез девичьих…

«…Луна, опрокинутое зеркало моих переживаний и невысказанных слов. Опять тишина. Опять молчание. Спят дети, спокойно, ровненько, будто и мирно на сердце моем. Луна их не трогает, мысли не тревожит, сумятицу в душеньки не вносит. Моей боли не расскажет, во сне не навредит…

А он спит. Он спит, отвернувшись, не сказав ни слова, ни жеста не начертав рукой. И забыла уж давно я руки его, все забыла. Было ли, не было? Утром уходит, не произнося слова, приходит вечером, молчит, прозрачная я стала, сама себе чужая. Сколько лет дано женщине выдержать ту боль, которая в глубине души кроется? Не любишь – отпусти, любишь – скажи, изменись… нет, не надо, не хочу уже. Больно не делай, одна я осталась, а дети без меня, как тростинки на ветру, всякий сомнет, стопчет… А слаба я стала, вот и перед детьми вину чую, что плохая мать им я, отцом родным не любая.