Заговор - Май Цзя

– Да-да, проблема в том, что у тебя нет диплома об окончании вуза, и на государственной службе в правительственных учреждениях ты не состоял до вступления в армию. В такой ситуации ты можешь быть только солдатом первого ранга. То, что ты стал старшим солдатом, это уже привилегия.

Естественно, для меня не было чести в такой привилегии.

Однако я подумал: солдат – значит, солдат, в конце концов, я пошел в армию не ради карьеры и не из-за слов председателя Хошимина по радио. В общем, мой мотив был туманнее и сложнее, чем у многих, я даже и сам не мог сказать, зачем я пошел служить. Иногда мне казалось, что мне просто надоели постоянно снующие в небе над поселком американские самолеты, пугающие людей. А иногда я считал, что не поэтому, вернее, не совсем поэтому. Что касается других причин, я не мог точно сказать, возможно… или… Говорю же, и сам не знаю, правда не знаю. Но есть одно, в чем я точно уверен: с того момента, как я пошел в армию, я и не думал, что могу не попасть на фронт. Честно говоря, такие желания в то время были несуразными, вероятно, это была причина, о которой я не думал. Кроме того, я упорно полагал, что военную форму надевают, чтобы попасть на фронт. Только так, когда участвуешь в конкретных боевых действиях, эта форма приносит моральное удовлетворение и становится идеальной. Поэтому, когда хромоногий начальник лагеря А Ан перевел меня из лагеря для новобранцев на находящийся всего в нескольких километрах от Ханоя склад обмундирования номер двести три и торжественно объявил мне, что отныне моей задачей является помогать ему охранять большие и малые ворота этого склада, я не мог радоваться этому и даже впал в тоску.

Кроме А Ана у меня были еще два боевых друга: один – Дыонг, которому осколком артиллерийского снаряда оторвало половину челюсти, а другой – звонко лаявший пес пестрого окраса. Разве я стал солдатом, чтобы подтвердить свою физическую неполноценность, и не достоин воевать на фронте, а могу лишь только быть с этими людьми? Внезапно у меня появилось ощущение, что меня предали, и чувство стыда из-за того, что меня обманули. Форма на мне, казалось, не была выдана, а я ее словно украл, завладел обманом.

Откровенно говоря, я хотя и не был силен физически, но не был лишен смелости, если смелостью считать отсутствие страха перед чем-либо. Я так говорю не для того, чтобы похвастаться своим мужеством и отсутствием страха смерти, но я действительно ничего не боялся во время своей службы в армии. В лагере для новобранцев нас учил стрелять только что вернувшийся с фронта командир роты, которого все звали «одноглазый дракон», так как у него действительно был лишь один глаз, а второй выбило пушкой – глаз упал в Меконг и был съеден окунем (а может, это был другой вид рыбы). Он никогда не рассказывал нам о пережитом, это случилось лишь однажды, когда я попросил. Однако он говорил, говорил и вдруг закрыл единственный глаз и задрожал всем телом, было видно, что его пугает его собственное прошлое. А я совсем не чувствовал страха. Мне казалось, что рассказанное им не намного страшнее тех мучений, которые я испытывал из-за пневмонии. Болезнь ранила мою душу, но в то же время закалила ее. Если среди новобранцев в тот момент и был кто-нибудь, кто боялся идти на фронт, то это точно был не я. Я все время мечтал отправиться на передовую, принять участие в каком-нибудь знаменитом сражении, чтобы проверить свою смелость и веру. Я боялся, что на фронте какие-нибудь неизвестные мне ранее страхи напугают меня, меня станут презирать и я буду страдать. Но я и представить не мог, что страдать буду по другому поводу – что меня не отправили на фронт.

Поле военных действий расширялось, американские самолеты все чаще появлялись в небе над Ханоем, иногда сбрасывая бомбы. Мы сразу же чувствовали сильный запах пороха, долетавший из города. А Ан беспокоился, что если так пойдет, то Ханой окажется на передовой, а я втайне мечтал, чтобы этот день поскорее наступил. Я знал, что стал унылым и даже злым из-за крайнего разочарования и ожиданий. Однако Небо знает: я не проклинал Ханой, я проклинал свою собственную несчастную судьбу. Из-за участившихся визитов на склад за обмундированием офицеров, ответственных за снабжение, я понял, что все больше и больше людей спешат на фронт. Можно сказать, что каждая вещь, которой я занимался, – одежда, шапки, ремни, перчатки и даже шнурки от ботинок – попадала на фронт; если чего-то не хватало, то это сразу же досылалось на передовую. В каком-то смысле я своими руками и потом тоже присутствовал в бесчисленном количестве сражений. Но что это могло мне доказать? Только то, что я лично не был на фронте. А Ан часто хвалил меня:

– Эх, Зуи Фу, ты не понимаешь, как тебе повезло!

Возможно.

Но если бы я мог выбирать, то не нужно мне было такое «везение». Разве ж это везение – проводить все дни с двумя никчемными инвалидами и ничем не примечательной собакой? Конечно, в словах А Ана был резон, передовая – это не развлечение или не что-то прибыльное. И если я мечтаю попасть туда из честолюбия и корысти, то это просто глупо. А Ан предостерегал меня:

– Пули, летающие над полем брани, в любой момент могут отнять у тебя всё, включая и твою единственную жизнь.

Естественно, я знал это.

Но он не знал, что я стремлюсь на фронт не из корыстных или честолюбивых побуждений и не из-за того, что мне надоела жизнь и я хочу встретить смерть. Нет. Я видел, что все, кто пришел вместе со мной, уже на передовой, а меня оставили одного в этом проклятом месте; люди думают, что я трус и поэтому отсиживаюсь тут. Боже, никто не знает, насколько мне тут одиноко и тяжело, как я мечтаю покинуть хромоногого начальника склада А Ана и жалкого Дыонга!

Я знаю, вы, люди, – необыкновенные, по меньшей мере, вы совершили для самих себя много необыкновенного, и я верю, что рано или поздно сделаете то, что еще не сделано, а то, о чем вам еще неизвестно, тоже рано или поздно узнаете. Я прожил среди людей двадцать семь лет, я постиг их величие и восхищался уверенностью в себе, но видел также и ошибки, совершенные из-за величия и чрезмерной самоуверенности, можно сказать, это плохие привычки. Например, в реальной жизни вы откладываете на потом все, что возможно. И я, когда был человеком, так делал. Возможно даже, что у меня привычка откладывать была развита больше, чем у других. Два дела подтверждают, что я поступал именно так.

Первое – это история с женитьбой.

Второе – мой поход на фронт.

Понимаете, это то, к чему я стремился, но из-за… Как бы вам сказать? Если бы я понимал, что моя жизнь не безгранична, то, вероятно, реализовал бы эти два стремления в течение моей ограниченной жизни. Но я не понимал этого. Я хочу сказать, что не понимал, насколько коротка окажется моя жизнь. Если говорить точнее – насколько она хрупкая. Когда я был при смерти, А Ан, роняя слезы, плакал и ругал меня:

– Ё… твою мать! Ты все на фронт хотел попасть, а теперь какой-то вонючий пот забирает твою жизнь! Ты… Зуи Фу, никчемный ты, мать твою, человек, Зуи Фу!

Сказать по правде, я раньше никогда не видел, чтоб мужчина так плакал. А Ан, глупый хромой, почему ты так плачешь из-за меня? Разве ты не знаешь, что человеку перед смертью не хочется видеть слезы других людей? Так еще тяжелее умирать. А Ан, где ты сейчас? Я скучаю по тебе!

А Ан не был человеком, который нравится с первого взгляда. Он был самоуверенным, говорил громко и сурово, что совсем не сочеталось с его хромой ногой. Но он дружил со временем, которое его не предавало. Постепенно стирались его неприятные черты, и ты уже не мог не любить его. Я правда в итоге сильно полюбил его. И сейчас люблю, хотя ему и не следовало проливать столько слез перед моей кончиной. Но с этим ничего не поделать, кто ж виноват, что я умирал у него на глазах? Думаю, что, если бы он умирал передо мной, я бы тоже так плакал. Потому что любил его и потому что тогда еще не понимал, что умирающему неприятно смотреть на слезы окружающих. Я понял это, лишь когда умер.

А Ан сказал правду: меня действительно погубил вонючий пот. Уже почти полвека прошло, а я до сих пор помню, какой был день, была зима. Опять зима! Вы должны знать, что десять лет назад именно зимой я подхватил пневмонию и чуть не умер. Я не мог и подумать, что десять лет спустя в это же время года, обуреваемое жаждой убийства, будет звучать погребальный звон для меня.

В тот день вечером я, как обычно, завернулся в одеяло, обняв радиоприемник. Одиночество выработало у меня привычку слушать радио, без него я не мог заснуть. Из-за того что я всегда искал радиостанции с дикторами-женщинами, А Ан подшучивал надо мной, что я обнимаю не приемник, а воображаемую женщину. Может, и так, но… Я не знаю, я не понимал женщин и не понимал свои чувства к ним. Иногда мечтал о них, а иногда нет. Ладно, давайте не будем о женщинах. О них потом будет разговор. Сейчас расскажу, что было, когда я закутался в одеяло. Я почувствовал, что что-то не так – кружилась голова, сердце как будто заледенело. Когда я сказал об этом А Ану, он произнес: