Варшавская Сирена - Галина Аудерская

— Слезай, — сказал он строго. — Ты не маленький ребенок, который играет в прятки и пугает взрослых. Я думал… Я думал, что-то случилось на Хожей.

Он уже был спокоен и даже пытался объяснить, почему так смешался от ее неожиданного визита. Это приободрило ее и, усевшись на скамейку, туда, куда он движением руки велел ей сесть, она без всяких предисловий начала объяснять, зачем приехала и как ей хочется работать в хорошей библиотеке, в отделе французских книг.

— Шеф бюро на улице Ламандэ позволил мне привести в порядок собрание его книг, мы вместе с ним составили каталог. А хозяйка библиотеки с Познаньской могла бы дать справку о том, что я работаю у нее год. Кроме того, у меня есть свидетельство с курсов…

Он взял официальную бумагу двумя пальцами, как что-то нечистое, и, продолжая стоять, поднес к глазам. Его губы были плотно сжаты и искажены презрительной гримасой, но по мере чтения лицо дяди Стефана прояснилось, исчезла глубокая морщина между бровями. Он молча вернул ей свидетельство.

— Оно недостаточно хорошее? — спросила Анна, почти не дыша.

— Наоборот, — возразил дядя Стефан. — Оно лучше, чем можно было ожидать от иностранки. Ты кончила лицей в Париже?

— Да.

— Почему ты хочешь работать?

— Чтобы не быть зависимой. Ни от кого.

— Даже от Адама?

— Даже.

— Да ну? А эта библиотекарша с Познаньской довольна тобой?

— Да, да. Она согласна даже поменять дни, часы, только бы я осталась и работала с ней.

— Я недослышал. Повтори.

— Она согласна на все, лишь бы я работала…

— Боже мой! — воскликнул он и, нырнув в открытую дверь, исчез.

Анна сидела на скамейке словно прикованная, удивленная его реакцией, не зная, что ей теперь делать. Не лучше ли уйти отсюда и сразу же уехать в Варшаву? Дядя Стефан решил — и правильно, — что она злоупотребила доверием, которое он ей оказал, когда признался в своих чувствах, настолько запутанных, что и сам не мог понять, где тут любовь, где — неприязнь, а возможно, даже ненависть. Он решил, что Анна хочет его использовать в своих целях, и этот поступок он воспринял как нечто несоответствующее его представлениям о ней, он даже вспомнил бога, и, кажется, на сей раз не напрасно. Нужно быть безумной, чтобы просить о помощи именно этого человека.

Анна встала и побрела назад. Ей было стыдно, она чувствовала себя униженной, такого она не испытывала еще никогда в жизни — и сама была виновата в этом.

Однако Стефан Корвин, должно быть, хорошо помнил сцену, которая произошла на его глазах более года назад в аллее мальв, когда Адам одним взглядом, одним словом изменил жизнь Анны-Марии. Потому он догнал ее и крикнул:

— Анна!

Теперь они стояли друг против друга, а ее судьба была в его руках. Она поняла это только потом, но уже тогда, стоя между качающимися мальвами, почувствовала что-то похожее на головокружение. Он протянул ей вместе с визитной карточкой белый конверт и сказал спокойным, повелительным тоном, каким, вероятно, разговаривал с подчиненными:

— Завтра пойдешь с этим в Публичную библиотеку на Кошиковой улице. К сожалению, ты носишь мою фамилию, но помни: если ты туда поступишь, никогда не называй меня… дядей.

— Да, я поняла.

— А если у тебя будут какие-нибудь трудности, приезжай сюда через пару дней в это же время. Всю эту неделю я буду сидеть в Константине.

— Понимаю. И спасибо. Большое спасибо.

— Пока еще не за что, — буркнул он. — Это странно, но никто мне никогда не говорил, что ты любишь книги.

— Ох, Кристин знала. Это она привела меня к пани Алине на Познаньскую.

— Мадемуазель? Надо же! Как, оказывается, умеет хранить тайну Кристин ле Галль, когда игра стоит свеч.

— Не понимаю. Это такая польская поговорка?

— Ну, предположим, выражение, которого ты еще не понимаешь. А сейчас скажи мне, но только одним словом. Этот день… Ты довольна этим днем?

— Да, о да!

Они еще какое-то время молча стояли друг против друга. Анна снова чувствовала себя виноватой, потому что многое бы отдала за то, чтобы этот худой мужчина в очках, стоящий среди мальв, неожиданно исчез или превратился бы в Адама, но, вероятно, он не угадал ее мысли, ибо ответил на ее восклицание улыбкой.

— Я тоже. Люблю помогать юным энтузиастам.

Он небрежно махнул ей рукой на прощание, повернулся и ушел. Через много-много лет он назовет эту минуту самой прекрасной в своей жизни.

Первая зима, проведенная в Варшаве, оказалась не такой страшной для Анны, хотя ее дед Ианн ле Бон через свою жену назойливо допытывался о состоянии ее отмороженных рук и ног. Анне пришлось разочаровать его, написав, что руки и ноги в хорошем состоянии, даже лучше, чем после мази и чехлов Франсуа, потому что Адам купил ей закопанские фетровые боты, благодаря которым она могла сколько угодно ходить по скрипучему бледно-голубому снегу варшавских парков. «Носите фетровые боты вместо сабо, по крайней мере зимой, и будете такими же здоровыми, как я», — писала она бабке. Ответа она не получала очень долго, пока наконец не пришла открытка от Катрин, высланная потихоньку от родителей, с просьбой больше не вспоминать ни о бретонских ветрах, ни о сабо, потому что этим она только сердит Ианна, им она этим не поможет, а себе навредит, ибо недавно дед назвал ее «красной», да еще умнее экс-консула, раз тот не снабдил свою армию, идущую на Москву, закопанскими ботами. Неужели она в этой скрипящей снегом стране сделала бо́льшую карьеру, чем сам Наполеон?

Теперь уже Анна не решалась писать о том, как тесть почти вылечил ее от невралгических болей, или о том, как искрится снег на полях под Константином, она сообщала только о семье Адама, о своей работе и о книгах. Раз только написала об удивительной прабабке, маршальше, — и снова вызвала недовольство, ибо Ианн велел своим женщинам отписать, что ни одна прабабка не может сравниться с той, которую на побережье называют ведьмой из Круазика. Что она, Анна-Мария, не имеет сердца, ибо та ежедневно ходит в дождь и ветер — само собой разумеется, в сабо — смотреть, как растет каштан, посаженный у Атлантического океана именно с мыслью о ней, дочери Франсуа, такой же неблагодарной, как этот лавочник, муж Софи. Наконец, чтобы она как следует проверила, не является ли случайно эта прабабка Адама одной из экс-жен кого-нибудь из императорских маршалов. Правда, доктор ле Дюк не слышал, чтобы кто-то из маршалов Наполеона бросил в Польше во время отступления не только добычу, которую он вез из