Варшавская Сирена - Галина Аудерская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С каждым месяцем переписка становилась все более редкой, бретонские сабо и шкафы уплывали в прошлое, были как будто из другого мира. Она чувствовала себя уже немного иной, крепче связанной с Кристин и с семьей Адама. Правда, отношения с пани Ренатой были холодными, но корректными, хотя Анна все еще чувствовала себя виноватой, словно она обидела мать Адама, забрав у нее сына. Она старалась быть внимательной к свекрови, показывала свою привязанность, стремилась держаться в тени, но все это не меняло того напряжения, которое существовало в их взаимоотношениях. Как-то раз на небольшом приеме, устроенном молодыми, товарищ Адама, обращаясь к Анне, выпил за здоровье хозяйки прелестного дома. Пани Рената не поднесла бокала к губам, наоборот, поставила его на столик и бросила на немногочисленных гостей такой холодный, злой взгляд, что никто не осмелился поддержать тост. Спустя минуту после неловкого молчания все опять заговорили быстро, весело, громко, но Анна долго еще слышала учащенное биение своего сердца. К счастью, пани Рената не всегда бывала вечерами дома, да и она сама была занята в библиотеке до пяти вечера. Анна возвращалась на Хожую вместе с Адамом, и у них еще оставались остаток дня и долгая ночь. Вечером к ужину обычно приходил доктор Корвин, и — если пани Рената была на собрании или у друзей на бридже, а она частенько играла в карты, — они проводили время на Хожей впятером: она, Адам, доктор, Данута и Кристин, помогавшая ей готовить уроки. Доктор имел необыкновенный дар — не касаться дома своих профессиональных дел и проблем. Поэтому говорили обо всем, только не о больнице и болезнях или недостатках в снабжении медикаментами. Свекор в одном напоминал прабабку: он всегда был спокоен, любил находиться в окружении молодежи и заставлял Анну называть себя папой, как собственные его дети. Он интересовался политикой и всем, что происходило в городе, знал множество анекдотов, а всяческие сплетни ему приносили как коллеги, так и пациенты. Благодаря ему Анна поняла, что Варшава — это не только семейный круг Корвинов, университетские товарищи и библиотекари, еще читатели с Кошиковой улицы, все — одинаково мыслящие, но существуют и в сейме, и в обществе различные группировки и фракции, борющиеся друг с другом. Впервые она услышала фамилии их лидеров и узнала, какими бурными бывают выступления студенческой молодежи. Во время этих вечерних разговоров она поняла, что в Польше пульсирует — или, вернее, кипит — политическая, интеллектуальная и творческая жизнь. У доктора был свой взгляд на действительность, иной, чем у Адама. Он по-другому оценивал ситуацию — может быть, слишком оптимистически, но не игнорировал замечаний сына. После ужина, за чаем, они часто спорили, хотя до бурных столкновений не доходило. Ианн ле Бон никогда не позволил бы, чтобы кто-то подверг сомнению его взгляды, да еще стал бы обсуждать их в семейном кругу. У Корвинов было иначе, и сначала Анна боялась, что дойдет до ссоры, до охлаждения отношений между отцом и сыном, но, как правило, доктор умел неожиданно прервать дискуссию. Улыбаясь, он говорил:
— На сегодня хватит. Мадемуазель Кристин, подкрепим наши слабые знания черной смородиной.
А потом, подняв вверх рюмку с рубиновой наливкой, которую он готовил сам по рецепту прабабки, щурил веселые глаза и чокался с Адамом:
— Я знаю немного, ты — еще меньше. In vino veritas[15]. Может, после этой одной рюмочки будем знать больше — ибо истину нам не дано познать.
Не знала ее и Анна, ибо до каменистой Бретани в тридцатые годы не дошли еще вести о планах Гитлера, что он хочет завоевать во что бы то ни стало, вплоть до истребления «туземцев», огромные пространства на Востоке, а книга «Mein Kampf» была так же мало известна жителям армориканского побережья, как и шедевры мировой литературы. Но здесь, в Польше, было иначе. Только сейчас она поняла Кристин, которая говорила ей, что в этой стране спят неспокойно, но зато при широко открытых окнах. К сожалению, это были не безобидные кошмары, навещающие маленькую Анну-Марию в бретонском шкафу-кровати.
— Разве дар зажигать, захватывать и убеждать массы — это талант? — как-то раз спросила она свекра.
— Зловещий, — в ответ покачал он головой. — Иногда мне, врачу, удается внушить больному, что я возвращаю его к жизни, и это я считаю гораздо большим достижением, чем прием нужного лекарства. Но этот несостоявшийся художник, призывающий свой народ к активности, одновременно хочет вытравить иные живые организмы, сломать все препятствия, прописать себе переливание крови, выпущенной из всех неарийских народов. Ибо евреев он наверняка уничтожит — и этого даже не скрывает, хотя пока что пользуется их капиталами и не брезгует помощью не совсем расово чистых банкиров, судовладельцев и промышленных акул.
— Вы думаете, папа, что эта коричневая зараза дойдет даже до… Бретани?
— Не сразу, ведь там край Европы. А мы гораздо ближе и много веков уже на заре истории были предметом немецкой агрессии.
Доктор говорил об ожидающей Польшу войне, если не сейчас, то через год или два, это напоминало утверждение бабки ле Бон, когда она сообщала Ианну о состоянии здоровья обитателей фермы: «Сейчас корью болеет Поль, через неделю-две слягут обе дочери Катрин, а Анна-Мария… Ну что ж, она, возможно, сразу не заразится, но пройти через это ей все же придется…»
Свастика, гитлеровские приветствия и коричневые мундиры должны дойти до Польши? И что тогда? Она изменится, станет другой, не такой, как сейчас?
Анна написала письмо деду, впервые предупреждая его о грозящей опасности, обращаясь за советом, но ответ был какой-то мутный, практически никакой. У Ианна при отеле пала корова, и у него не было времени заниматься каким-то там Гитлером. Если уж он такой бешеный, как считает Анна, то следует его окунуть в океан и держать там подольше, чем людей, укушенных собаками. Только в какой океан или море? Наверное, в Балтийское, которое вроде поближе? И кто это сделает? Оппозиция в его стране? Если он выродившийся «белый», то должны же существовать в Германии какие-нибудь его противники, «красные»? Или же там их нет и окунать его в воду
