Бремя живых - Василий Звягинцев

Вопреки всему, что только что думал о гетто Уваров, позади него приоткрылась форточка, и седобородый старик в до невозможности старомодном картузе издал странный звук.

– П-с-с-с… – словно бы тихий, но сразу доставший чуть не до спинного мозга.

Валерий еще ничего не понял, но вскинул ствол пистолета вверх. Демонстрируя миролюбие.

– Русский? – тем же суфлерским шепотом спросил старик.

Неожиданно для себя поручик кивнул.

– Туда, – указал кривой подагрический палец. В направлении бурой, покрытой шелушащейся краской двери напротив.

А что делать? Уваров кивнул и дернул грязную, ржавую ручку. За дверью открылся сквозной коридор, пронзающий длинный дом навылет. Прогремели под ногами древние половицы, мелькнули по сторонам несколько темных дверных проемов, уводящих бог знает в какие трущобы. Можно бы спрятаться в одном из них и спокойно расстрелять в упор преследователей, если они рискнут сюда сунуться. Только времени ему терять было нельзя. Под рубашкой горячо и неприятно намокало.

А улица – вот она, уже в пяти шагах. Если, значит, он ухитрился пересечь самый южный, треугольный в плане выступ гетто, там будет, как он вспомнил, небольшая площадь напротив библиотеки Сенкевича. Пересечение ведущего как раз в нужном направлении проспекта, двух незначительных улиц, трамвайное кольцо, стоянка такси. Любой другой транспорт тоже можно подхватить. Придется – силой. Любую машину или мотоцикл, на худой конец…

Так! Это можно было предположить. Местные парни, изучившие все здешние фарватеры с самого сопливого возраста, сумели-таки его обогнать. И вряд ли пешком. Наверняка тоже на машине крутнулись. Однако все равно странно. Из гетто – десятки выходов в любую сторону или – ни одного, пожелай он остаться там. А встретили Уварова на этом. Да и ничего странного, не бином Ньютона. «Канадец» человек здесь чужой, никого не знает, по естественному побуждению просто должен прорываться по кратчайшему направлению. А если с него собьется, заплутает, тоже никуда не денется.

Так они наверняка рассудили и – угадали. К собственному несчастью, надо сказать. А еще к большему несчастью своих матерей и отцов. Воспитали орлов и героев на свои седые головы.

Тут уж о гуманизме говорить и думать поручику было некогда.

Ах, как они только что были собой довольны!

Один вскинул старый русский «наган», другой, прятавшийся за выступом стены, подставил рвущемуся на выход врагу ногу. Вот сейчас враг грянется оземь, и хочешь – бери его голыми руками, хочешь – стреляй в спину, чтобы знал, как наших трогать!

Через подсечку Валерий просто перепрыгнул, тут и делать нечего. Тому, что с револьвером, выстрелил прямо в лицо. Не теряя времени и не тратя патрона, отмашкой ударил второго рукояткой в переносицу. Жить будет, но в себя придет очень не скоро.

А вот и транспорт!

Буквально в трех метрах, дребезжа звонком, катился древнего вида трамвай, словно сошедший с тонированных сепией музейных открыток.

Любят варшавяне экзотику. Уварову же их пристрастие в самый раз. Двери эти трамвайные никакой пневматикой не снабжены, открываются, как садовая калитка.

Запрыгнул, оглянулся напоследок. Двое лежат, энтузиасты, ни третьих, ни четвертых пока не видно. Замешкались где-то.

Не обращая внимания на испуганных, немногочисленных пассажиров и онемевшего кондуктора, в том же темпе промчался поручик вдоль всего вагона.

Вагоновожатый, в кителе, усах и форменной фуражке, держит ладонь на массивной деревянной шишке контроллера. Под ней до блеска вытертая медная дуга с насечками-делениями. И запас хода еще порядочный.

– Пршепрошам пана, – вежливо спросил Уваров, не слишком навязчиво демонстрируя свой пистолет, – если вот эту штуку до конца – мы быстрее поедем?

– Так ест[123], быстрее, – ответил вожатый, косясь на пистолет.

– Вот и крутите, пан, на полную. И на остановках не задерживайтесь…

– Но, пан…

– Ничего не «но»! Тут у вас, говорят, революция, а в этом случае правила, в том числе и уличного движения, теряют свою магическую силу. Так что, крути, Гаврила!

Вожатый послушался, и вагон начал набирать скорость, причем весьма лихо. Валерий такого и не ожидал даже. Трамвай ему всегда казался очень дряхлым и медлительным видом транспорта, сейчас же они разгонялись за пятьдесят, а то и за шестьдесят километров в час. Вожатый непрерывно звонил, распугивая пешеходов и самоходные виды транспорта, по счастью, немногочисленные.

Уваров поначалу опасался, что преследователи, выскочив на улицу, разберутся в обстановке и кинутся в погоню, однако ничего похоже в заднее стекло видно не было. Скорее всего, увидев еще двух павших товарищей, «революционеры» слегка задумались, а уж о том, что ужасный враг уехал не на броневике и не «Мерседесе» с тонированными стеклами, а на маршрутном трамвае, им и в голову не пришло.

Поручик счел нужным успокоить мирных граждан:

– Ясновельможно паньство! Я очень извиняюсь за причиненные вам неудобства, но прошу сохранять спокойствие. Только настоятельная необходимость требует, чтобы вы потерпели. Я доеду до нужного места и выйду. После чего трамвай довезет каждого из вас до места назначения… И за мой счет.

Сказал еще достаточно бодрым и веселым голосом и почувствовал, как вдруг наваливается слабость, слегка темнеет в глазах, а лоб покрывается холодным потом. В буквальном смысле.

Раньше он думал, что это такая метафора, а пот бывает только горячим, заливающим глаза на тяжелой работе и спортивных тренировках. Но – сейчас пот был именно неприятно холодным. Очень захотелось сесть и прикрыть глаза. Хоть ненадолго.

– Пан, – услышал он тихий женский голос.

– Что такое? – Уваров дернулся, никак еще не отойдя от горячки боя.

– У пана кровь…

Женщина лет сорока, сидящая на скамейке слева от него, указала пальцем на куртку.

Левая пола была распорота, как бритвой, а рубашка под ней основательно уже подмокла и почернела.

– Ах да-да, спасибо… Я сейчас. – Он смутился, будто не рубашку, от крови мокрую, увидела на нем женщина, а брюки, мокрые совсем от другого.

– Я медсестра, я перевяжу вас. У меня с собой санитарная сумка. Только уберите пистолет. Здесь вам пока бояться некого.

И действительно. Пассажиры напряженно смотрели в окна, будто приехали на экскурсию из Южной Родезии и боятся пропустить хоть одну-единственную местную достопримечательность, вожатый вел свой экипаж, как велено, дорожных полицейских на пути не попадалось, все же прочие средства транспорта благоразумно воздерживались пересекать путь сумасшедшему и гораздо более тяжелому снаряду.

– Ну, пожалуйста. Хотя, по-моему, это просто царапина. Если бы в это место, да проникающее – мы бы с вами не говорили уже… – попытался сострить Уваров.

– Я тоже так думаю, но вы все же присядьте вот здесь, – ответила женщина, задирая его рубашку. – Большая потеря крови немногим лучше. Кто это вас? Русские? Тут говорили, что они расстреливают народ…

– Ни одного русского, по крайней мере, в форме и с оружием, я пока не видел, – честно ответил Валерий. – Это по мне братья-поляки поупражнялись. В мнениях насчет правильного гонора не сошлись.

– Гонор, все гонор, – устало вздохнула медсестра, обложив бок поручика тампонами и приклеивая их широкими полосками пластыря. – Кто б его у вас наконец отбил. Может, все же русские успеют проснуться и начнут запрягать, как у них говорится, пока ясновельможные паны друг друга совсем не перестреляли?

– Спасибо, мамаша, – уловив в ее голосе знакомую тональность, ответил Уваров по-русски, правда, понизив голос. – Ваши бы слова да богу в уши…

Лицо женщины изменилось, только что было совсем другим, напряженным и замкнутым. Вроде как и оказывала она раненому помощь, исходя из христианского и профессионального долга, но без всякого личного чувства, а сейчас стало совсем другим. Все ж, что там ни говори, а вот – голос крови (в другом теперь уже смысле).

Она мягко улыбнулась, легким движением прижала палец к губам, благо все окружающие поляки продолжали демонстрировать свою подсознательно буддийскую сущность. «Ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не скажу». То ли статуэтка с тремя обезьянами, то ли шлягер российской певички.

– Наш офицер? – прошептала женщина, вопросительно приподняв бровь.

Валерий, прикинув, что трамвай приближается к нужному месту и откровенность ничем повредить не может, кивнул и тоже улыбнулся, поднеся руку к сердцу. То ли в знак благодарности, то ли проверяя, плотно ли лежит повязка.

– Храни тебя бог, сынок, – и перекрестила его по-православному.

– Спасибо, мать. На бога надейся, а сам не плошай, – кивнул поручик, навсегда прощаясь.

Цепляясь за поручни, вернулся к кабине вожатого.

– Все, пан командир. Благодарю за службу. Вот тут тормозни, я выйду. И езжай по своим делам. – И уже из чистого озорства, да и чтоб все поляки видели, достал из кармана десятирублевую бумажку и протянул кондуктору: – За скорость и сервис. Сдачи не надо.