Тайна прикосновения - Александр Соколов

«Государства на Земле — это биообразования, которые живут, как сложные организмы: они имеют свой возраст, свои болезни, свои взлёты и падения, как физические, так и духовные. Иногда падение физических сил приводит к падению духовных, и наоборот — подъём духа, свежая идея способны возродить пришедшие в расстройства телеса. Так или иначе — государства создавались мной с целью сохранности основного жизнеспособного генофонда наций, а не сохранения численности народонаселения. Человеческая биомасса — всего лишь расходный материал в таких государственных организмах в сложных условиях борьбы за выживание. Только достигнув определённой высоты самоосознанности, человек сможет поставить себе на службу государственный организм, который, в конечном счёте, станет оберегать здоровье и жизни людей. Но, повторяюсь: этот организм должен пройти все свои этапы строительства, от кровавого — к бескровному.»

Амелия вздохнула:

— Что ж, ты всегда была у нас отличницей, и тебя Создатель всегда ставил в пример. Поэтому меня, пустышку, и прикрепили к тебе.

— Ну же, Амелия, не скромничай! Мне кажется, мы очень удачно дополняем друг друга. Ведь в области человеческих переживаний тебе нет равных!

— Да ладно, скажешь тоже! Давай лучше сгоняем посмотрим, как там наши! Что-то мне не нравится здоровье Вани! Начал опять покашливать.

— Весной у него всегда так. Но температуры нет. Он крутит такие маленькие кулёчки из газеты и плюёт туда то, что откашливается, чтобы Паша не стирала его платки. А потом Паша сжигает это в печке. Периодически она сдаёт его мокроту на анализ — боится за детей. Помнишь, на день рождения Саньки к ним приезжал в гости Николай Евсигнеев со своей Серафимой, так опять они пели эту «Туберозу»! «Чёрную розу, эмблему печали, в час расставанья ты мне преподнёс, мы оба сидели и оба молчали, нам плакать хотелось, но не было слёз.» Разреветься можно! Серафима плакала! Эта песня родилась, когда не только туберкулёз, но и воспаление лёгких не лечилось, эти болезни были приговором. Причём чаще умирала молодёжь. Известна история, когда молодая девушка сама ушла из жизни вслед за одним из таких несчастных, а друг этой пары написал этот душераздирающий романс. Ну что, полетели?

День рождения Борьки отметили скромно, без гостей и песен. Попили чаю с пирогом, вручили Борьке подарок. Веселиться причин не было: вся страна оделась в траур.

Паша обживала новую квартиру в Давыдовке — она была намного скромнее предыдущих. Небольшая кухня с печкой, две комнаты со стенами, побеленными мелом. Двухквартирный дом с выходами на противоположные стороны стоял под старыми липами, здесь же росло несколько дубков, рядом — колодец с намотанной на барабан цепью и металлической ручкой. За небольшим полем начинались овраги и лес: для ребятни — заманчивые просторы для исследований, для Паши — вечный предмет страхов и переживаний. Она уехала от речки, а теперь — этот лес! Места тяжелейших боёв с немцами были напичканы укреплёнными пунктами, окопами, ходами сообщений и брошенным ржавеющим оружием.

У Паши стал портиться характер, и во многом благодаря Санькиным «скромным» усилиям. За три года он принёс три потрясения, три семейные трагедии: спокойный и рассудительный Иван, как мог, успокаивал жену, но квартирная сцена каждый раз сотрясалась бурей со стонами и рыданиями.

Иван говорил Саньке: «Ты у нас как дед Щукарь! Он тоже все беды к себе притягивал, и тоже — совершенно на ровном месте».

Как-то Марчуков собрался к колодцу за водой, и Санька тут как тут:

— Пап, давай я ведро понесу!

Иван замешкался на одну минуту дома, а сын стрелой — к колодцу. Что ж, пока отец подойдёт, он и сам вытащит полное ведро, не раз уже помогал Борьке. Еле доставая в верхней точке ручку, Санька принялся наматывать цепь, таща полное ведро наверх. Неожиданно ручка выскользнула из рук и. — мгновенный удар сверху по лбу.

Мальчишка отлетел на землю, и подбегающий Иван увидел лежащего сына: всё лицо его было в крови. Схватил его на руки и — домой, всего-то бежать пятнадцать метров. Уже после он думал: «А ведь надо было кровь вытереть!»

Только он появился на пороге — Паша так и села на стул: всё лицо Саньки в крови, а голова, как она рассказывала всем, безжизненно повисла.

Иван положил сына на диван, кинулся за нашатырём для Паши. Тем временем Санька поднялся, подошёл к матери и принялся её успокаивать.

Паша пришла в себя и стала осматривать его голову. Выше лба вздулась шишка, сорван кусок кожи на лбу и переносице, но переносица цела! Удар пришёлся вскользь: каких-то несколько сантиметров — и металлическая ручка могла размозжить череп.

— Сынок, голова кружится?

— Да нет, мама!

— Может, тошнит?

— Нет, не тошнит.

Пришла очередь Ивана получать удары и в бровь и в глаз: «Как ты мог оставить его одного?» и т. д. и т. п.!

Паша успокоилась не скоро, и только после того, как мальчишка стал бегать, как будто ничего не случилось; он быстро забыл о своём несчастье.

Младшей, Оленьке, в апреле исполнилось пять лет, и с ней особенных проблем не было: её за целый день можно было не услышать — копалась с игрушками, и не дай бог, чтобы кто-то взял у неё из рук что-нибудь: вот здесь неожиданно просыпался характер, и она могла закатить концерт.

Иван особенно любил младшенькую, потакал всем её капризам, носил на руках и называл не иначе как «Олюшка». И хоть она болела не больше, чем другие дети, — то корь, то золотуха, — мать считала её состояние болезненным и усматривала в этом последствия собственной травмы, которая случилась с ней во время беременности.

Иван работал в правлении, которое было недалеко от их дома, но основное время он проводил на полях, куда уезжал на газике, выделенном главному агроному. О верховой езде Марчуков стал постепенно забывать.

Второе несчастье с сыном приключилось на второй год жизни в Давыдовке, когда он был на работе и стоны и стенанья Паши не слышал, зато вечером в полной мере его грудь оросилась её слезами.

Как-то летним днём Санька носился с мальчишками по окрестностям и прибежал на обед с покарябанными, напухшими губами. «Что, подрался?» — спросила Паша. «Нет, ударился» — коротко ответил сын. И лишь когда он стал подносить ко рту ложку, мать увидела на месте двух ровных передних резцов прореху:

— Ну-ка, открой рот! Боже! — закричала Паша. — Где твои зубы? Что ты с ними сделал?

На месте передних зубов, пришедших на смену молочным, зияла дыра треугольником, широким основанием вниз. Причитая, Паша рассматривала то, что осталось от её гордости, и утешить её было невозможно.