Дьявол и Дэниэл Уэбстер - Стивен Винсент Бене

в человеке есть два духа – дух созидания и дух разрушения. И когда второй правит более быстроногим конем, тогда и наступает ночь.

– Ты говорил, что у вас были государство и закон. Неужели вы не могли их сохранить?

– Отчего же, могли, – ответил Агафокл, – но не сделали этого. У нас был Перикл, но мы его посрамили. А теперь ты и я – оба римляне. – Он засмеялся и закашлялся. – И мы идем за обросшим волосами легатом в неизвестную битву. А дальше нет ничего.

– Говорят, это гот Аларих, – сказал я. – Говорят, он идет на Рим.

Раньше мы если и говорили об этих войнах, то лишь в шутку.

– Аларих или кто другой – какая разница? – откликнулся Агафокл. – Кем был тот вождь с запада – кажется, он называл себя Ниаллом Ста Битв? И мы все же усмирили его, но следом за ним пришли другие. И всегда будут приходить. Мы сражаемся с самим временем, а в битве со временем ни одному человеку не победить. Как долго этот легион пробыл в Британии, центурион?

– Триста пятьдесят восемь лет, – ответил я, ибо это известно даже детям.

– Да, – подтвердил Агафокл, – тот самый легион Валерия Виктрикс. А кто помнит легионы, потерянные в Парфии и Германии? Кто помнит их названия?

К тому времени я опомнился и не желал говорить с ним.

– Все греки болтуны, – сказал я. – Если нравится каркать, как ворона – давай, а я не слушаю.

– Для меня это не имеет значения. – Он пожал плечами и кашлянул. – Я же говорю, еще задолго до конца с меня спустят шкуру, если кашель меня не добьет. Ни один благоразумный легат не оставил бы меня в живых после записей, которые я сделал сегодня. А ты поступай как знаешь.

Я не хотел, чтобы он понял, как поразил меня, но это ему удалось. А когда спустя шесть дней мы пришли в Андерит к морю, я снова испытал потрясение. Кораблям полагалось ждать нас наготове, но готовы они не были, и хотя наш легат ярился, как медведь, нам пришлось четыре дня проторчать в Андерите. Это было нелегко, ведь за четыре дня успеваешь узнать город. Его жители испытали на себе силу морских пиратов, на население центральных областей Британии они были не похожи. Я вспоминал того хозяина виллы и думал о том, как же он может упокоиться с миром, что бы там ни говорил Агафокл. Но камень будет постепенно обрастать мхом, а дождь – стучаться в дверь. И так до тех пор, пока там не соберутся нагие люди, лишенные знаний, – забывшие, как пользоваться печами, чтобы согревать дом зимой, и банями, чтобы содержать себя в чистоте. А поля моего соратника, центуриона Второго легиона, снова зарастут диким просом и дурнишником, потому что их хозяева будут слишком заняты убийствами, чтобы выращивать пшеницу. Я думал даже о своем дезертире и видел его живым то на одной стороне, то на другой, и с воспоминаниями о порядке, законе и обо всем, что составляет цивилизацию. А потом и они изгладятся, и для его детей это будут не воспоминания, а небылицы. Мне хотелось спросить у Агафокла, какой народ оставляет себе подобных, но я не стал, потому что знал: он заговорит о греках, а я римлянин.

А потом мы отплыли – в совершенно ясный день, при ветре малом, но достаточном, чтобы вынести нас из гавани. Как всегда бывает, это случилось внезапно, нам было некогда задуматься. Я был очень занят, и только когда мы уже готовились погрузиться на корабль, наконец задумался. Я воспитанник лагеря, легион – мой дом. Но пока мы стояли в ожидании, я понимал, что мы оставляем, – весь этот зеленый, дождливый, дымный, ветреный остров с его морями по обе стороны и глубокими могилами в земле. Мы пробыли на нем триста пятьдесят восемь лет, мы были легионом Валерия Виктрикс. А теперь мы следовали за заросшим волосами легатом в неизвестную битву на край света, и мы будем выигрывать битвы и проигрывать их, но так или иначе наше время истекло.

Я в последний раз услышал речь – британскую латынь. А потом будет только легион, куда бы мы ни направились. Наш легат стоял по-медвежьи, он будет заботиться о нас до тех пор, пока может. У Агафокла уже начинался приступ морской болезни, его лицо казалось измученным и осунувшимся, он кашлял в ладонь. Перед нами расстилались широкий пролив и великая тьма. А Шестой все еще удерживал Эборак – на миг я пожалел, что сейчас не в Шестом.

– А ну, ребята, грузите вещи на борт! – крикнул я своим людям.

Пока в толпе нарастали возгласы прощания, мне хотелось сказать кому-нибудь: «Помните легион Валерия Виктрикс! Помните наше название!» Но сказать было некому, и времени на это не осталось.

Кровь мучеников[35]

Человек, ожидавший расстрела, лежал с открытыми глазами и смотрел в левый верхний угол камеры. Последний раз его били довольно давно, и теперь за ним могли прийти когда угодно. В углу под потолком было желтое пятно; сперва оно ему нравилось, потом перестало; а теперь вот опять начало нравиться.

В очках он видел его яснее, но очки он надевал только по особым случаям: с утра, проснувшись; когда приносили еду; для бесед с генералом. Несколько месяцев назад, во время одного избиения, линзы треснули и подолгу носить очки он не мог – уставали глаза. К счастью, в его нынешней жизни ясное зрение требовалось редко. Тем не менее поломка очков беспокоила его, как беспокоит всех близоруких. Проснувшись утром, ты надеваешь очки, и все в мире становится на место; если этого не происходит, с миром что-то неладно.

Заключенный не особенно доверял символам, но самый страшный его кошмар стал неотступным: вдруг ни с того ни с сего от линзы отваливается большой осколок, и он ощупью ищет его по всей камере. Шарит в темноте часами, тщательно и осторожно, но кончается всегда одним и тем же – тихим внятным хрустом незаменимого стекла под каблуком или коленом. Он просыпался в поту, с ледяными руками. Этот сон чередовался с другим, где его расстреливали, но большого облегчения от такой перемены он не испытывал.

Видно было, что у лежащего умная голова, голова мыслителя или ученого – старая, лысая, с высоким куполом лба. Голова, вообще говоря, была весьма известная: она часто появлялась в газетах и журналах, нередко даже напечатанных на языке, которым профессор Мальциус не владел. Тело,