Гномики в табачном дыму - Тамаз Годердзишвили

На другой день прибыла комиссия из Тбилиси, рассматривавшая проект будущей дороги. Члены комиссии попросили уточнить в нескольких местах серпантин дороги, и мне пришлось перебраться на Кавказский хребет, на тот самый склон, где пасли скот ребята.

На этом склоне сохранился немецкий дзот. Из него и выскочили навстречу мне ребята. Я успел надуть мяч и кинуть его им, пока они неслись ко мне со всех ног. Схватили мяч ребята одновременно. Старший пытался вырвать его, младший не давал. Потом оба разом выпустили мяч и завозились на траве. То один оказывался сверху, то другой; то один смеялся победно, то другой заливался довольным смехом, и вдруг…

Взорвалась тишина, и к небу взметнулся черный фонтан земли.

Опомнившись, я осознал, что во весь дух бегу прочь. Резко остановился и понесся назад — к месту взрыва.

На полянке зияла воронка, над ней едва заметно крутилась пыль. На траве белели ромашки и чернела развороченная земля. Вокруг — ни души.

Без передышки добежал я до фермы.

Женщины заголосили. Мужчины оцепенели…

Уже опустилась ночь, когда мимо лагеря пронесли останки ребят. Единственная конная тропа тянулась у самых палаток.

Женщины горестно причитали, один из мужчин все выкрикивал осипшим голосом: «Бабайа!.. Бабайа!..»[23]

Я вышел из палатки. В притороченных к седлу двух ящиках было все, что осталось от мальчиков, все, что удалось собрать…

Медленно, осторожно двигалась страшная процессия. Впереди, освещая дорогу, шел старик с факелом. Скорбные причитания и плач постепенно отдалялись и наконец перестали быть слышны, но у меня и сейчас стоит в ушах осипший, надтреснутый голос мужчины: «Бабайа!.. Бабайа!..»

Я вернулся в палатку, бросился на постель.

А если б я не принес им мяч? Если б я не принес им мяч?! Наступили бы мальчики на мину? И оба разом? Неужели я виноват?! Наступили бы они на мину, не будь мяча?!

«На зеленой поляне качались бело-желтые ромашки, по синему небу плыли редкие облака. Солнце заходило, и трава испускала сладкий молочный запах, такой сладкий, что у нас с тобой слюнки текли. Ты шла, едва касаясь земли. Падавшие до колен русые волосы повторяли движение тела в такт шагам. При каждом порыве ветерка легкое голубое платье льнуло к твоему телу, делая его обнаженнее обнаженного. Мне казалось — ты неслась поверх земли и увлекала меня за собой. Внезапно остановилась, повернулась ко мне, раскинула руки и крепко поцеловала. Я растерялся, а ты опустилась на колени и сорвала ромашку…

«Не трогай ромашку! Корень ромашки зацепился за мину!..»

А если бы я не принес им мяч?! Если бы не принес им мяч?.. Наступили бы мальчики на мину? И оба разом? Неужели я виноват?! Наступили бы они на мину, не будь мяча?

«На зеленой поляне качались бело-желтые ромашки, по синему небу плыли редкие облака. Солнце заходило, и трава испускала сладкий молочный запах.

Ты шла, едва касаясь земли. Русые волосы падали до колен. Нас разделяла просторная зеленая поляна. Ты медленно шла ко мне. Голубое платье несла в руках, и тело прикрывали лишь густые русые волосы. Волосы падали до колен.

Остановись! Я сам подойду к тебе! Остановись! Под твоими ногами, на этой дивной поляне, под красивыми ромашками таится мина!..»

А если бы я не принес им мяч?! Если бы я не принес им мяч?! Наступили бы мальчики на мину? И оба разом? Неужели я виноват?! Неужели я виноват?! Неужели я виноват?!

Утром в горы пришел отряд саперов — очистить землю от следов войны.

Долго преследовали меня это видение, эти вопросы, страшный плач и осипший, надтреснутый голос: «Бабайа!.. Бабайа!..»

Отцу моему было тогда семьдесят четыре года. Высокий, дородный, широкий в плечах, крепкий с виду. Разговаривая с ним, я только взглядом выражал свою нежность — он не допускал никаких проявлений ласки. В тот день мы стояли во дворе нашего дома, обсуждая виденный телеочерк.

Я что-то доказывал, он не соглашался со мной. Потом я сказал, что пойду прогуляюсь немного, и повернулся идти, как вдруг услышал щелканье зубов. Я обернулся… Глаза у отца стекленели… Были открыты, но ничего не выражали… Губы чуть удивленно растянуты, словно в улыбке… Он стал валиться прямо на меня.

Не удержал я его, грузный был человек…

На мой крик сбежались соседи. Мы подняли отца, внесли в дом, уложили на тахту.

Отец остывал. Медленно остывал под моими руками. Я судорожно искал следы жизни, искал тепло. Отец остывал, и только сонные артерии сохраняли еще тепло. Я бережно обхватил ладонями шею отца, впитывая последнее тепло его жизни…

Мать кричала.

У отца почернела шея. Не сразу. Сначала побагровела, потом почернела. Чернота скоро прошла, и кожа на шее снова посветлела, даже порозовела. Лицо стало безмятежным, словно ничего и не случилось.

Я подробно запомнил все это. Кто-то убеждал меня запомнить все, что будет происходить, точно мне предстояло рассказать впоследствии об этом кому-то, точно все это имело значение. И я покорно следовал указаниям неизвестного.

Врач «скорой помощи» закрыл отцу глаза.

Потянулась бесконечно долгая ночь.

Я стоял у гроба, окаменев, пристыв к стене, и беззвучно плакал. Я не мог видеть горя матери. Мы щадили друг друга и сдерживали плач, слезы текли сами собой.

Подходили люди. Шли непрерывной чередой. Выражали сочувствие, утешали. Мне не нужно было их утешения, мне ничего не было нужно. Но меня не оставляли в покое, все подходили, утешали. Потом за моей спиной снова возник тот неизвестный человек и зашептал: запомни, кто приходил, обязательно запомни. Я пытался, пока мог, но скоро лица соболезнующих завертелись, закружились вокруг гроба, смешались, и различить их стало невозможно. В конце концов они слились воедино, и огромный тысячерукий человек протягивал мне одну руку за другой, не собираясь уходить. Я пожимал эти тысячи рук и думал: уйдет, оставит меня в покое; но руки все тянулись и тянулись ко мне, пока у меня не закружилась голова…

Отец сказал мне как-то, что дед его умер в семьдесят четыре года. Умер, как передавали ему, вдруг, неожиданно. Отец его тоже умер в семьдесят четыре года и такой же внезапной смертью. Лег спать и больше не проснулся.

Тысячерукий человек еще два дня приходил утешать и ободрять. Но мне было безразлично. Я видел только мать, боялся, что она не выдержит, что с ней самой что-нибудь случится. Мы оба крепились ради друг друга. А тот неизвестный человек твердил, успокаивая: не бойся, со скорбящей женщиной ничего не случится.

У могилы я в последний раз поцеловал отца в побелевшие ледяные руки, и меня увели прочь.

И мой отец, как его отец и его дед, умер в семьдесят четыре года. Так же странно и внезапно. Стоял, говорил и… умер… Умер, не договорив слова… Он даже не успел осознать, что умирает. Вероятно, оттого в глазах его застыло легкое недоумение.

Неправдоподобной казалась мне каждая смерть, с которой я сталкивался до этого! Я, конечно, помнил всех ушедших, они жили во мне, — человек, умирая, заставляет запомнить себя навсегда. Но здесь, в могиле отца, я схоронил все смерти, которые пережил, и впервые всем существом почувствовал — ничто меня больше не страшит!

Прошло время.

Под утро я с друзьями встретил у заводских ворот самосвал с бетоном, и мы поехали на кладбище.

Ребята подвозили мне в тележках бетон, я утрамбовывал его, чтобы раствор плотно заполнил опалубку.

Рассвет едва угадывался за горизонтом. На кладбище было еще темно, и все вокруг лишено цвета и формы.

Мы спешили закончить работу, пока не застыл раствор бетона. Работали молча, напряженно. Потом кто-то из ребят что-то сказал, ему ответили, кто-то пошутил… и я улыбнулся, кажется. А потом вдруг донеслась песня. Сначала глухо, потом зазвучала в ритм моим ударам по бетону.

Странно — поблизости никого не было. Я остановился, прекратилась и песня. Я снова стал утрамбовывать бетон, и снова кто-то запел. Ребята подвезли бетон, заговорили, и мелодия исчезла…

Неужели песня звучала во мне?! Неужели во мне это пело — тихо, робко, но все же — пело?! Ты слышишь, отец! Я строю тебе надгробие и пою?! Пою над твоей могилой?! Почему? Неужели это возможно? Ведь после твоей смерти мне ничего больше не было нужно! Я ведь ко всему потерял интерес, словно схоронил с тобой все, что имел! Так почему во мне звучит песня?

Внезапно зеленым светом вспыхнула раскидистая верба, росшая у соседней могилы, ало запылали розы, озарился серый плющ и пепельно высветился, заблестел темный гранит.

Внезапно ожило все, и все зазвучало, запело, закричало — деревья, надгробные камни, земля и даже их тени…

Это взошло солнце! Взошло светило и вернуло всему и всем цвет и форму.

Кто-то кого-то окликнул, где-то вдалеке прогрохотал грузовик. Появились могильщики, переоделись в рабочую одежду. Подошли ребята, сказали, что все закончили.