Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Именно в силу всех этих соображений и соблюдалось общее правило, что ИВО не будет разглашать факт получения от Шмерке и Суцкевера виленских материалов[454]. В первой половине 1947 года в «ИВО ньюз» было лишь в самых общих словах упомянуто, что в распоряжении института находятся документы из довоенного виленского ИВО, которые удалось спасти. Не было никаких пояснений на предмет, кто их спас и как они оказались в Нью-Йорке. Большое число виленских документов из гетто было показано на выставке «Евреи Европы в 1939–1946 годах», состоявшейся в Нью-Йорке в марте — апреле 1947 года, однако опять же не давалось никаких пояснений, откуда они получены[455]. В вопросе о документах из гетто Вайнрайх проявлял особую деликатность. Он знал, что законных прав ИВО на них предъявить не может, поскольку в годы существования гетто виленский ИВО уже не функционировал. Единственным законным обладателем материалов о гетто мог считаться Еврейский музей в Вильнюсе — советское государственное учреждение.
К августу 1947 года в ИВО была переправлена подавляющая часть материалов, которые Шмерке и Суцкевер тайком провезли через всю Европу, и руководство ИВО вернулось к вопросу о том, чтобы подготовить сообщение для прессы об их спасательной операции[456]. Было решено действовать осмотрительно и заручиться согласием Суцкевера на то, чтобы рассказать часть истории — в одной фразе.
В редакционной статье в выпуске «ИВО ньюз» за сентябрь 1947 года сообщалось, что в институте теперь находятся три выдающихся дневника: Теодора Герцля за 1880-е годы, Зелига Калмановича и Германа Крука из Виленского гетто. В статье отмечалось: «Как они попали в ИВО — это отдельная драматическая история, которую мы подробно расскажем в другой раз». При этом на одной из внутренних страниц того же выпуска, достаточно далеко от редакционной статьи, была опубликована фотография Суцкевера и Шмерке в Виленском гетто с подписью восьмым кеглем: «Два поэта-идишиста и группа деятелей культуры, которые работали в виленском ИВО при немецкой оккупации и спрятали сокровища культуры, в том числе принадлежавшие ИВО, в гетто, рискуя собственными жизнями. После войны они извлекли их на свет»[457].
Читателю, способному сопоставить два факта (статью на первой странице и подпись к фотографии на седьмой) становилось ясно, что дневники спасены именно Суцкевером и Шмерке.
В подписи не упоминалось о существовании Еврейского музея, о том, что Суцкевер и Шмерке были его директорами, что они контрабандой вывезли из СССР музейные экспонаты (в том числе три ценнейших дневника).
Вопрос был настолько деликатным, что возникла дискуссия даже по поводу того, как назвать этот корпус документов. «Собрание Суцкевера — Качергинского» стало бы прямым указанием на то, что именно они незаконно вывезли материалы из СССР. Не назвать собрание в честь его спасителей значило бы отказать им в самом элементарном признании. Шмерке настаивал: «Я считаю, что формулировка Вайнрайха, “Архив Суцкевера — Качергинского в ИВО”, является для нас абсолютным минимумом. Нельзя позволить, чтобы всякие Бейлисы нас терроризировали»[458]. В итоге собрание получило название «Суцкевера — Качергинского», но громкого торжества так и не состоялось[459].
Почти все материалы уже находились в Нью-Йорке, а Шмерке и Суцкевер по-прежнему маялись в Париже, дожидаясь американских виз. Месяц за месяцем никаких реальных подвижек не происходило, и Суцкевер уже начал сомневаться, что вообще получит вожделенную визу. И Вайнрайх, и Гланц-Лейлес по этому поводу хранили молчание: им попросту нечего было сообщить, поэтому Суцкевер все чаще задумывался о Палестине. Мысль о том, чтобы там обосноваться, родилась у него уже довольно давно[460].
После того как в декабре 1946 года он посетил в качестве гостя базельский Всемирный сионистский конгресс, Суцкевер начал упоминать в письмах в Америку, что хотел бы съездить в Палестину, прежде чем отплыть в Нью-Йорк. Ему хотелось увидеть и своего брата, и тамошний ишув — еврейскую общину[461]. В июне он уже пишет, что хотел бы перебраться в Палестину. С помощью лидеров сионистов, с которыми он познакомился на конгрессе, ему удалось получить требуемое разрешение. Писавшему на идише поэту Х. Лейвику он свое решение объяснял тем, что это единственный выход из настигшего его личного и творческого кризиса: «Я в таком состоянии, что спасти меня способна лишь смерть. Проще говоря: я утратил почву под ногами. Никогда не чувствовал себя таким одиноким. А еще хуже из-за того, что отказали все мои чувства, даже чувство боли. Можешь представить себе такого человека, тем более — такого поэта? Соответственно, очень возможно, что я уеду из Парижа, возможно — в Землю Израиля. У меня там брат. Жизнь там так и кипит. Возможно, там я отыщу свою тень».
Вайнрайху он предъявил более прозаическое объяснение: устал ждать[462].
Суцкевер покинул Францию морем 2 сентября 1947 года. По прибытии в Хайфу он отправил Вайнрайху одно из первых писем: «Устал, но очень доволен путешествием. Надеюсь, что здесь смогу работать и учиться. <…> Пока мало видел и страну, и людей. Хочу провести месяц наедине с собой, собраться с мыслями». Далее он добавляет: «Не сомневайтесь, друг мой, что я и отсюда всеми силами стану помогать ИВО. А также отправлю вам оставшиеся материалы». Да, в руках Суцкевера все еще оставался значительный объем материалов, в том числе и часть дневника Германа Крука[463].
Шмерке остался в Париже, осмысляя потенциальные возможности. Был он, по сути, безработным, жил на авансы и авторские отчисления от продажи книг, а также на деньги от лекционного турне по лагерям для перемещенных лиц. Он постепенно понимал, что шансов на получение американской визы у него, бывшего коммуниста, крайне мало. Ему хотелось бы переехать в Палестину, но очередь на получение разрешения оказалась очень длинной, а лидеры сионистов не спешили давать преференции
