Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман

И вот великий день настал. Все прошло гладко. <…> Помренца, конечно же, полюбить трудно, но нет более подходящего человека для решения этой задачи. Он буквально одержим бумагами и привез столько важных-преважных распоряжений и прочей белиберды, что его пропускали повсюду. В субботу утром Хорн мне сказал: «Я не позволю Помренцу рыться в хранилище». Днем в понедельник Хорн объявил Помренцу, что он может все осмотреть, помочь мне и вообще делать все, что ему заблагорассудится.

Транспортировку он организовал фантастически. Он явился в хранилище утром в понедельник, 16 июня, а сегодня, 17 июня, к пяти часам дня все уже погружено в товарные вагоны и даны распоряжения прицепить их завтра утром во Франкфурте к почтовому поезду. Это самый быстрый поезд до Бремена. Организована охрана из сотрудников военной полиции. Судно, которое повезет книги, прибывает в Бремерхавен [порт] завтра, так что погрузка начнется незамедлительно. Сегодня были подписаны все акты приемки.

Сегодня все магазины спиртного закрыты, так что выпьем мы за все это в подходящий момент завтра.

Я спросила [Помренца], на каких таких площадях вы разместите полученные книги. Но П., похоже, переложил проблему на фабрику мацы. <…>

Надеюсь, вы счастливы[476].

420 ящиков отбыли из Бремена 21 июня на борту судна «Пайонир коув» и прибыли в порт Нью-Йорка 1 июля. Проблему с хранением Помренц действительно переложил на плечи старшего брата Хаима, директора фабрики по производству мацы «Манишевиц». 420 ящиков перевезли на склад фабрики в Джерси-Сити, причем ИВО это ничего не стоило[477].

Через день после прибытия ящиков в Нью-Йорк пятеро руководителей ИВО отправились в Джерси-Сити их осмотреть. Дрожащими руками вскрыли они первый ящик и обнаружили то, что осталось от виленского ИВО.

Публичных торжеств не было — слишком много крови и утрат. Вайнрайх тихо радовался, но выглядел по-прежнему сдержанно и подавленно. Он знал, что совершил великое дело для еврейской памяти и науки. Он исполнил последнюю волю своего дорогого друга и коллеги Зелига Калмановича. Ему вспомнились слова, которые тот произнес, когда, будучи невольником, работал на ОШР: «Всё немцы уничтожить не смогут. Они уже отступают. А то, что им удастся вывезти, в конце войны обнаружат и отнимут». В этот момент Вайнрайх окончательно убедился, что Зелиг Калманович был подлинным пророком гетто.

Часть четвертая

От ликвидации к возрождению

Глава двадцать восьмая

Путь к ликвидации

Значительная часть сокровищ, спасенных «бумажной бригадой», так и не покинули Вильнюс. Вывезти с собой все Шмерке и Суцкевер попросту не могли. Архив гетто был слишком объемным, равно как и те части архива ИВО, которые так и не отправили во Франкфурт. Тридцать тысяч книг почти в полном составе остались в Еврейском музее.

После отбытия дуэта поэтов музей ждал этап возрождения под руководством нового директора Янкеля Гутковича. Бригада немецких военнопленных провела в здании ремонт — и в этом было своего рода романтическое правосудие. Сотрудники составили опись коллекции, читальный зал открыли для посетителей. В музее открылась обширная постоянная экспозиция, посвященная Холокосту в Литве, — она называлась «Фашизм — это смерть», также проводились временные выставки, посвященные Шолом-Алейхему и на другие темы. Читались лекции, проходили культурные мероприятия, в том числе с участием Ильи Эренбурга и Соломона Михоэлса, председателя Еврейского антифашистского комитета[478].

Деятельность эта стала возможна не благодаря организаторским способностям Гутковича, а по причине отъезда М. А. Суслова из Литвы. В марте 1946 года сталинский серый кардинал покинул Вильнюс, чтобы занять более высокий пост в Москве. После отбытия заклятого врага еврейской культуры разом исчезли многие препятствия.

Успеху музея также содействовал ярый советский патриотизм. Гуткович проводил выставки, посвященные выборам в Верховный Совет и третьей годовщине освобождения Вильнюса. Успех выставки о Холокосте он объяснял такой патриотической тирадой: «Переходя из зала в зал… чувствуешь прилив горячей любви и глубокой благодарности Красной армии и советской власти, которые спасли нас от уничтожения, а теперь ведут к новой полнокровной жизни». Выставка, посвященная тридцатой годовщине смерти Шолом-Алейхема, завершалась большим портретом… Сталина, «человека, благодаря которому в Вильнюсе был возрожден Еврейский музей»[479]. Гуткович превратил Еврейский музей в обычное советское учреждение.

Конец гармонии еврейской идентичности и советского патриотизма настал 29 ноября 1947 года, после голосования в ООН по вопросу о разделении Палестины. СССР и его союзники проголосовали «за». Несколькими месяцами раньше советский делегат в ООН А. А. Громыко выразил от имени своего государства поддержку идеи создания еврейского государства, напомнив в подкрепление своей позиции, сколько мучений претерпели евреи во время войны (подлинная цель состояла в том, чтобы вышибить из Палестины Великобританию).

Сотрудник музея Александр Рындзюнский, коммунист и бывший боец ФПО, был среди сгрудившихся у радиоприемника в момент голосования в Генеральной Ассамблее. Когда резолюция была принята, они преисполнились радости и гордости за то, что СССР одним из первых объявил о своей поддержке идеи создания еврейского государства. 14 мая 1948 года евреи Вильнюса отмечали Декларацию независимости Израиля празднествами, тостами, благопожеланиями: «Да будет нам побольше нахес (радости) от новорожденного государства». Впрочем, на всеобщее обозрение они свою радость не выставляли. Когда вильнюсский корреспондент московской газеты на идише «Единство» («Эйникайт») попытался попросить комментарии по поводу образования еврейского государства, говорить что-либо для официальной публикации ему отказались. Слишком бурную радость могли принять за еврейский «национализм» — в советском лексиконе слово это было ругательным[480].

Единственными общественными местами, где евреи могли собраться и обсудить эти волнующие исторические новости, были Еврейский музей и синагога. Они и собрались. Музей был переполнен — некоторые выражали надежду, что в СССР будет сформирован легион бойцов за Израиль — посылали же добровольцев в Испанию на гражданскую войну. Студенты-евреи из группы, приехавшей на экскурсию из Полтавы, заявили Рындзюнскому, что готовы прямо сейчас отправиться в Израиль — если надо, то и пешком[481]. Первая половина 1948 года стала периодом особого воодушевления для евреев советского Вильнюса.