Святой Илья из Мурома - Борис Алмазов

Шум городской и суета, заботы дневные отвлекали его от тех голосов, что теперь постоянно звучали в его сознании, точно там шла непрерывная церковная служба. И он хотел её слушать, он хотел туда — в тишь, в глубину души своей. И припомнился ему погреб, прохладный и тёмный, где сидел он в заточении и был много свободнее, чем сейчас в миру, в хлопотах по войску, в заботах о провианте, оружии, жалованье, в бессмысленной и безрезультатной суете...

   — Тяготит меня не Царьград, — сказал он, — а суета мира сего.

   — И это пройдёт, — печально повторил слова Соломона Премудрого Сухман Одихмантьевич. — Терпеть надобно, коли нас Господь в сей мир определил.

   — Я не ропщу, но скучно мне, — сказал Илья. — Смертная скука.

Воеводы русов, славян и всей дружины, присланной князем Владимиром на службу в Царьград, были вызваны во дворец. Облачившись в лучшие одежды и парадные доспехи, плотной группой они пошли на приём к басилевсам. Именно к басилевсам, потому что их двое: считалось, что Византийской империей правят два брата: Василий II и Константин. Они и сидели рядом на тронах, в окружении толпы царедворцев.

Началась торжественная церемония с того, что воевод через длиннейшие анфилады дворцовых залов вели, сменяя друг друга, молчаливые придворные. Простодушные русы рот разинули да по сторонам озирались. Было на что посмотреть! Диковинные ковры, драгоценные мозаики, фрески! Ничего подобного они не видывали в Киеве. Им казалось, что нарисованные на стенах барсы прыгают на них со стен, длиннорогие туры и быки с позолоченными рогами, стоящие у каждых дверей, шагают им навстречу.

Ошарашенные, сбитые с толку, потерявшие ощущение реальности, шагали воеводы из зала в зал, поражались красоте и богатству дворца. В каждом зале стояла диковинная мебель; на позолоченных столах, инкрустированных слоновой костью, на золотых и серебряных блюдах были яства многоразличные, коим русы и названия-то не знали и, как их есть, когда их потчевали, не ведали.

Они пристально взглядывали на сопровождающих их царедворцев — не смеются ли киевскому невежеству? Но те оставались бесстрастны и официально приветливы.

Сами провожатые были одеты в льняные, шерстяные и шёлковые одежды такой тонкой да искусной выделки, что и не сообразишь сразу, где шерсть белая, а где лён, и только шелка сверкали невиданными красками. Были убраны дорогими мехами, про которые русы сразу сообразили: «Наши меха, из-под Новгорода везённые!»

   — Сколь тут богатства! Сколь богат Царьград и басилевсы! — ахали молодые воеводы.

Военачальники, те, что постарше, помалкивали. Не по чипу им удивляться да ахать. А такие, как Сухман да Илья, смотрели на богатство равнодушно. Не варяги, мол, дикие да алчные, а христиане мы, коим богачество тленное ни к чему! Сказано в Писании: «Не сбирайте богатств в житницы на земле, где ржа и плесень их поедает и воры подкапывают и крадут, а сбирайте богатство ваше нетленное на Небесах...»[17]

Обилие золота, серебра, самоцветов и всей пестроты, удивлявшее поначалу, скоро стало Илью раздражать.

   — Они что? — спросил он то ли в шутку, то ли всерьёз Сухмана, но так, чтобы и другие вои слышали. — Они что, нас в амбар привели — рухлядишку казать? А сказывали, к басилевсам на умную беседу идём!

Услышав это, воеводы заулыбались, приободрились, приосанились. Стали округ себя иными взглядами поглядывать: что, мол, нам злато-серебро — мы, воины, духом богаты! Верою Христовой сильны!

   — Да я на леса наши ни один дворец золотой не променяю! — сказал Сухман. — Не получилось, значит, у византийцев хитростных нас златом мира сего ослепить. Богатством своим одурманить. Сколь в этих сосудах золотых слёз рабских да пота!

Словно поняв это, провожатые ввели гостей в громадный парадный зал, где на тронах сидели рядом два басилевса — Василий II и Константин, соправители византийские.

Умно выстроен парадный зал. Был он окружён колоннами, и где стены-окна — не видно, потому что окружала зал галерея. По ней же могли подходить и уходить, почти незаметно, придворные, охрана либо ещё кто. На колонны опиралась открытая галерея второго этажа, и свет окон, кои снизу не видны, словно отсекал потолок, и казалось, он висел в воздухе.

Но Илья и Сухман уже побывали, и не однажды, в Святой Софии, где дивились замыслу зодчего, кто прорезал купол там, где он на стены опирался, рядом окон, и свет, струившийся из них, делал купол каменный как бы невесомым, висящим в воздухе.

Басилевсы находились в нише, будто в алтаре церковном. Разницы почти не было — те же мозаики золотые за их спинами, те же занавеси парчовые от потолка до полу...

Когда, по обычаю, сотворили воеводы императорам земной поклон и подняли головы, то поразились ещё более, чем поначалу в залах. Басилевсы, сидевшие на тронах на небольшом возвышении, теперь поднялись на высоту более роста человеческого, и пришедшие смотрели на них снизу вверх.

   — Вознеслися! — ахнул молодой Усмарь.

Трон действительно будто парил в воздухе, только ткани, свисавшие с его подножия, едва колыхались.

   — Не может человек вознестись! — сказал чуть не в полный голос Илья. — Один Господь да святые угодники возносились, да и то не на лавках и престолах!

   — Обманы пущают! — подтвердил Сухман. И казалось, сразу потерял всякий интерес к басилевсам.

   — Ну, робяты! — сказал молчун и скептик воевода Потык. — Таперя держи ухо востро! Раз они нам глаза обманами застят — торговаться за службу станут люто! Не давайтесь в обман-то!

Но никакой торговли не было. Василий II сказал написанную логографом речь, и воеводы явно слышали, как кто-то подсказывал императору слова, потому что военачальник он редкостный, умелый, а даром слова — обделён. Говорил плохо и неумело, будто и не басилевс природный, а мужик деревенский.

Воевод повели в соседний зал, угостили всяким яством и каждому подарили серебряное блюдо, с которого он ел, и кубок, из коего пил.

   — Сколь богаты басилевсы! — ахали, возвращаясь в лагерь, молодые воеводы.

   — Погоди нахваливать-то! — ворчал Бермята. — Посмотрим, как жалованье платить станут.

Жалованье задержали сразу. Пустились чиновники императорские в объяснения, что, мол, больно спешно корпус русов отправили в Сицилию, мол, казна за ними не поспела.

Илья, присмотревшийся к тому, как выбивают из подданных налоги, решил, что казны-то и нет. Народ в Византии нищ, наг и голоден.

   — Вот те и царица городов земных! — сказал он, без сожаления глядя на уходящий в дымку Константинополь и утонувшие в виноградниках горные склоны. — Кому — царица, кому — блудница, кому — мать, а кому — мачеха!

Мерно вздымались длинные вёсла триер, которыми управляли от двух до четырёх гребцов, сидевших на скамьях верхней палубы, на бимсах и в трюме. Для того чтобы гребли они слаженно, били в тулумбасы, и мерный стук да свист бича, коим, как скотину, погоняли гребцов, сопровождали плеск и шипение воды о форштевень.

Военная флотилия, корабли которой несли на борту двести русов, пошла на Сицилию — бить и приводить в покорность тамошние народы. Самая-то опасность грозила Царьграду от болгар, не щадивших жизней своих ради независимости Болгарского царства. Но на болгарский фронт русов и славян Василий II бросить не решился. Памятен был урок Святославов.

На рассвете третьего дня пути Илья, спавший прямо на верхней палубе, рядом со скамейками гребцов, кои, сменяясь, гребли и ночью, был разбужен рёвом трубы и топотом поднятой по тревоге всей команды.

   — Что случилось? — спросил он у толмача-переводчика.

   — Смотри сам! — ответил ромей, показывая рукой в море.

Далеко на горизонте чернело несколько низко сидящих кораблей.

   — Пираты! Работорговцы! Идут скупать рабов или ловить на Сицилии и в Италии.

Командир корабля, которому, по уставу, принадлежала во время морского похода безграничная и полная власть, передал Муромцу, чтобы киевские вои стали куда им укажут, изготовившись к лучному бою.

   — Господь наказует вашими руками пиратов! — передал он. — Это великая удача, когда по недосмотру своему или промыслом Божием неуловимые пираты напоролись на военный флот.

Изготовив стрелков по бортам на палубах, Илья стал смотреть, что делают ромеи. Все гребцы были на вёслах. Они сменяли друг друга так, чтобы судно двигалось с максимальной скоростью[18]. На носу приготовлены были лежавшие прежде вдоль бортов мостики-переходы с крюками, а капитан корабля отдавал приказания с кормы, где располагалась небольшая надстройка. На обе мачты, с боевыми площадки вроде навершия башен, полезли матросы и стали подавать туда плотно запечатанные горшки. По тому, как бережно и осторожно передавали их наверх, Илья догадался, что это знаменитый греческий огонь. Там же разворачивались в сторону пиратов длинные, в виде драконьих голов и страшных грифонов, трубы.