Святой Илья из Мурома - Борис Алмазов

Илья разглядел у них на бурнусах и папахах знаки хаджа — все побывали в святых для мусульман местах, совершая паломничество.

   — Это, брат, вои непростые, — сказал Илья, разглядывая их со вниманием. — Это какие-то особенные — лучшие, должно быть, у арабов.

   — Что ж они так оплошились? — засмеялся щербатый славянин, что стоял в охране.

   — Чего на войне не бывает! — ответил Илья.

   — Наш Бог ихнего завсегда бьёт!

   — Как был ты язычник, — улыбнулся Илья, — так и остался. Бог-то един!

   — Кто его знает, — не сробел парень. — Вот помрём — всё знать будем.

   — Это верно, — согласился Илья.

   — Ты близко-то к ним не подступай! — сказал Илье воевода. — Ещё кинутся. Ишь как глазами зыркают!

   — Это на Илью Иваныча? — засмеялся охранник. — Где кинутся, там и останутся.

Муромец бесстрашно шагал среди сидящих рядами пленных, словно его тянуло что-то, словно что-то давно потерянное отыскивал. Чуть в стороне сидела кучка воинов в одеждах из дорогой чёрной ткани, но в центре этой горстки бойцов был один, одетый почти нищенски.

Илья подошёл ближе.

   — Илья Иваныч! — закричал прискакавший из разведки конник. — Арабы все ушли! Победа!

   — Победа! Победа! — пронеслось среди отдыхающих, не снявши доспехи, воев русского корпуса, дале пронеслось по рядам византийцев. С гор спускались армянские лучники. Загудели дудки, забил барабан, и, обнявшись, пошли плясать воины в белых кожаных штанах с чёрными рисунками, в меховых шапках...

   — «Победа!» Кому победа? — спросил, усмехаясь, Илья Степана. — Нам, что ли? Армянам, что ли? Царьграду победа! А эти как под арабами, так под Царьградом гнуть шею обречены...

Степан только вздохнул.

Илья, вдруг повернувшись к тому, что сидел в окружении избранных бойцов, наклонился через их головы.

   — А ведь ты меня понимаешь... — сказал он. — А? Это ты — Сын Сокола?

Кошкой бросился сидевший на земле в горло Муромца. И даже он, Илья, боец несравненный, не знавший поражений, такого не ожидал и рухнул навзничь. Нападавший умело перехватил Илье горло и давил, стараясь переломить, сдвинуть кольца пищевода, лишить упавшего Илью дыхания.

Илья успел прижать подбородок к груди, и стальные пальцы нападавшего скользили по его бороде, не в силах охватить мощную шею борца, защищённую ещё воротом высокого стёганого зипуна, что надевался под кольчугу. Отовсюду бежали воины, били кистенями по головам пытавшихся подняться пленных, держали их, как собак бешеных, остриями копий.

   — Сидеть! Сидеть!

Невольно вокруг боровшихся образовался круг. Илья страшным усилием оттянул руки противника от горла и открыл глаза. Прямо ему в душу глядели синие, налитые ненавистью глаза нападавшего. Он был молод, но рваный шрам шёл у него от виска до подбородка по бритой щеке — видать, в яростных сечах побывал этот воин. Бурнус свалился с его головы, и светлые кудри рассыпались по плечам.

   — Эва! — прохрипел Илья. — Здоров ты, парень, а всё ж бороться не умеешь. — И, отдыхая, удерживая запястья противника, сказал: — Вот ужо я тя поучу.

Мгновенно обвив ногою ногу лежащего сверху и перехватив левой рукою плечо, он крякнул и, как деревянную колоду, на которой учили его бороться ещё там, в Карачарове, дед и отец, перевернул нападавшего. Тот выгнулся дугой, но Илья, севший всей тяжестью на него, придавил к земле.

   — А душить, милай, надоть так! — сказал он без всякой злобы, показывая приём и не собираясь убивать побеждённого. — Вот-та куды руку кладёшь. Да и давишь либо локтем, либо воротом.

Побеждённый глядел, не отводя взгляда, прямо в глаза воеводе, и не было в его синих глазах страха, а только ненависть. Он не собирался просить пощады.

   — Эва ты какой упорный! — сказал Илья, испытывая уважение к этому молодому бойцу изрядной храбрости. — А вота сейчас ты у меня по-другому споёшь...

Легко, как тонкую ткань, он рванул с груди поверженного кольчугу и нательную рубаху, с тем чтобы лоскутом придавить шею. Под восторженный вздох толпящихся вокруг воинов кольчуга лопнула, как сгнившая сеть. И тут Илья увидел на обнажившейся, вздутой в страшном напряжении борьбы груди противника свой родовой знак — им самим когда-то выжженный крест-аджи.

   — Сынок! — закричал он так страшно, что те, кто толпился поодаль и не видел, что творится в центре крута, решили, что он убит, и выхватили мечи.

Но Илья вскочил, нечеловеческим усилием поднял и поставил на ноги вдруг обмякшего противника.

   — Сынок! Сынок! — шептал он, целуя и обнимая его. — Подсокольничек! Жаль моя! Отрада моя! Кровиночка моя! Откуда у тебя знак этот?

   — Бабка говорила — отец выжег, — чисто по-славянски ответил белокурый мусульманин.

   — Я! Я! — обливаясь слезами, кричал, весь дрожа, Илья. — Я твой отец! У меня тебя украли да в рабство продали!

   — Я не раб, — тихо ответил Подсокольничек. — Не раб.

   — Где мать твоя? — спросил Илья, тряся, как тряпичную куклу, сына. — Где бабушка?

   — Она умерла. Давно, — нехотя отвечал сын.

   — Ничего не говорила она тебе, откуда ты, чей ты? — спрашивал Илья.

   — Я — сын Аллаха! — ответил Подсокольничек.

   — Это пройдёт! Пройдёт... — шептал Илья, оглаживая своего ребёнка по золотым волосам, по плечам. — Это пройдёт! Голубчик мой! Ай тебе бабка не сказывала, какого ты рода?

   — Я от рода чёрных клобуков! Из земли Каса.

   — Верно! Верно, бедный ты мой! А матушка твоя — славянка от племени вятичей. А крещён ты в Муроме...

Весть о том, что Илья сына отыскал, мигом облетела войска. Военачальники византийские, армянские, копты приходили в шатёр Ильи с поздравлениями и только головами качали да языками цокали, глядя на Илью и Подсокольничка, сидевших рядом.

Они были очень похожи теперь, когда стянули пропитанные кровью доспехи и стоявшие колом от соли армяки и рубахи. Омылись, расчесали кудри, стали совсем схожи.

Сходства добавляли не только огромные одинаковой синевы глаза, но и то, что прежде чернокудрявый Илья нынче был бел как лунь, как снега на сияющих вдали горных вершинах, на голове Арарата, где, сказывают, причалил свой корабль праотец Ной.

   — Видишь, Илья, какой Господь дал тебе подарок за службу и победу, — сказал командир всей византийской армии, когда приехал поздравлять воеводу Илью Муровлянина с присоединением Сирии и Армении к Византийской империи. — Весть о происшедшем я уже отправил в Константинополь. Думаю, что не только подвиги твои, но и обретение сына найдут достойное понимание при императорском дворе. Рассчитывай, что будешь награждён хорошим поместьем где-нибудь на благословенном острове в Эгейском море.

   — Да, история удивление порождает. Это напоминает историю Одиссея и Телемаха! — качали коротко стриженными головами византийские офицеры — командиры конных и пеших полков.

   — На что нам остров? — говорил, сидя с сыном рядом, Илья. — Мы домой, в Киев, поедем! Домой! Там у нас держава наша. А бог даст, и Карачаров навестим... Есть ведь он! И Муром — есть! А у нас дорога теперь прямая — через горы, мимо Тьмутаракани, а уж там рукой подать — по Днепру вверх, и дома. Там нас князь дожидается...

Византийцы не перебивали расчувствовавшегося Илью, но воеводы русские примечали, что на уме у них другое. Непросто будет русскому корпусу окончить свою службу империи и вырваться из удушающих объятий Византии, чтобы уйти на Русь.

Примечали воеводы и другое: красивый, похожий на отца Подсокольничек, так похожий, будто это молодой Илья сидел рядом со своим отцом, был истым мусульманином. Он не снял шапку за трапезой, а когда послышался среди пленных голос муэдзина, призывавшего на вечерний намаз, словно перестал слышать и видеть, что происходит среди однополчан отца. Повернувшись лицом в сторону Мекки, он прикрыл глаза и чуть покачивался в такт читаемой про себя молитве.

Илья тоже это видел и утешал себя: «Пройдёт! Опомнится...»

Когда разошлись воеводы и гости из других войск, когда остались отец и сын вдвоём, Илья не мог налюбоваться на обретённого Подсокольничка.

   — Это чудо! Чудо Господь явил.

Он рассказывал о себе. О том, как был в немощи, как исцелили его монахи — калики перехожие, как пошёл на службу к Владимиру киевскому и послужил много крещению Руси...

   — Мать жива? — только и спросил Подсокольничек.

И вновь Илья долго рассказывал, как жили они в Киеве и как бился он с печенегами, а потом пошёл на византийскую службу... О чём при этом думал Подсокольничек, было непонятно: молчал он, глядя куда-то, словно сквозь стены шатра.

   — Где сестра? — спросил он, хотя догадаться можно было, что сестры нет на свете.

И долгий горький рассказ Ильи перебил только одним замечанием:

   — У неё в ушах серьги были с голубыми бусинками. Она меня на закорках носила, а я их трогал губами, да чуть и не откусил.