Лев Гумилев - Валерий Демин

И ведь гармоничный человек неглуп. Он умеет ценить подвиги и творческие взлеты, на которые сам неспособен. Особенно нравятся ему герои и гении времен минувших, так как покойники не могут принести никакого беспокойства. И он вспоминает о них с искренним благоговением, что дает право назвать описываемую фазу — «мемориальной». Услужливая память опускает все эпизоды, огорчающие человека, да и этнический коллектив. Не то чтобы тяжелые и позорные события полностью забываются, но вспоминать предпочитают события приятные, тешащие самолюбие. История постепенно становится однобокой, а по­том перерастает из науки в миф. Но и это еще не предел упрощения этнической системы. Память – груз тяжелый, а отбор воспоминаний требует некоторой, пусть небольшой затраты пассионарной энергии. И если этнос-изолят доживает до очередной фазы — глубокой старости, то его члены не хотят ничего ни вспоминать, ни любить, ни жалеть. Их кругозор во времени сокращается до отношений с родителями или, редко, дедами, а в пространстве – до тех пейзажей, которые мелькают перед их глазами. Им все равно, вертится ли Земля вокруг Солнца, или наоборот. Да и вообще, им удобнее жить на плоской Земле, ибо сферичность утомляет их воображение

Обильный материал по этой фазе, которую можно назвать «мемориальной», сохранился в фольклоре и пережитых обрядах так называемых «отсталых племен». Замечательные произведения устного творчества есть у алтайцев, киргизов и, вероятно, у амазонских индейцев и австралийских аборигенов, хотя языковые трудности мешают разобраться в последних случаях детально. Но это не беда. Главное то, что эти этносы отнюдь не «отсталые», а чересчур передовые, то есть уже достигшие глубокой старости. По сути дела, их память — памятник, столь же подверженный разрушительному влиянию времени, как и их наряды, некогда прекрасно сшитые и украшенные, их деревянные дома, называвшиеся «хоромами», их бронзовое оружие, окислившееся и рассыпающееся при прикосновении. Но это еще не конец, ибо воспоминания тоже сила.

Описанные здесь люди мемориальной фазы еще имеют кое-какую пассионарность, мучающую их от сознания безнадежности. А их ближайшее окружение неспособно даже на отчаяние. Им уже ничего не надо, кроме насыщения и тепла от очага. У них идеалы, то есть прогнозы, заменены рефлексами. Они не могут и, хуже того, не хотят бороться за жизнь, вследствие чего длительность этой фазы очень мала. Их подстерегает вымирание при любых изменениях окружающей среды, а так как она изменяется постоянно, то неуклонное однонаправленное развитие, будь оно возможно, привело бы вид homo sapiens к депопуляции. Но поскольку этого не происходит, то следует заключить, что пассионарные толчки происходят чаще, чем финальные фазы этногенезов. Новый пассионарный взрыв — мутация, или негентропийный импульс, зачинает очередной процесс этногенеза прежде, чем успеет иссякнуть инерция прежнего. Вот благодаря чему человечество еще населяет нашу планету, которая для людей не рай, но и не ад, а поприще для свершений, как великих, так и малых. Так было и так будет во всех регионах Земли.

Итоговый вывод ученого исключительно важен для истинного понимания направленности и перспектив этногенетического развития — при всем при том, что Гумилёв отрицал цикличность в биосферных процессах (видообразование) и этногенезе. Возвышенной и плодотворной идее «вечного возвращения » он предпочел постулат «инерции эксцесса », при котором изменение потенциала описывается сложной кривой подъемов, спадов и зигзагов. Это кривая сгорающего костра, вянущего листа, взрыва порохового погреба. Разница здесь лишь в продолжительности процесса, а этногенез длятся от 1200 до 1500 лет, если их не нарушают экзогенные воздействия, например, геноцид при вторжении иноплеменников или эпидемия.

Но кроме отвергнутых форм движения времени (поступательной и вращательной) есть еще колебательная, затухающее звучание струны после щипка и маятника после толчка. Растрата энергии импульса от сопротивления вмещающей среды и ее рассеивание — это диссипация[53], которую мы наблюдаем в биосфере Земли. Биоценозы, да и этносы, возникают внезапно, образуют экосистемы и медленно рассеивают биохимическую энергию живого вещества, описанную Вернадским. В этом аспекте этническая история (в отличие от истории социальной, движение коей спонтанно) составляет часть биосферы.

И в древности были этносы — творцы антропогенных ландшафтов, ибо руины городов Месопотамии, Египта, Юкатана и курганы Великой степи — это следы былых диссипаций, так же как пустыни и солончаки в свое время завершали попытки древних людей бороться с их праматерью — биосферой. Победа была недостижима принципиально, ибо лимит диссипации — равновесное состояние этнической системы со средой (гомеостаз), то есть утрата устойчивости, для которой не остается энергетических ресурсов. Вот почему большая часть этносов, живших и творивших в исторический период, уже не существует. Этносистемы развалились на части, на обломки и на пылинки, то есть отдельных людей, которые затем интегрировались в новые системы, в обновленных ландшафтах с новыми традициями.

Для каждой фазы этногенеза Л. Н. Гумилёв выявил доминирующий императив — безусловное требование, повеление, которым руководствуется вся этническая масса в данный период своего развития. Суммарно это выглядит так:

Лев Николаевич по роду научных интересов всегда предпочитал исторический анализ древней и средневековой эпох. (В шутку даже говорил, что мировая история после XVIII века его не интересует). В действительности все обстояло не столь просто. Во-первых, с точки зрения разработанной ученым методологии выявленные им принципы и сделанные теоретические выводы, на первый взгляд относящиеся к далекому прошлому, свободно проецируются и на современность, и на будущее. Во-вторых, в последние годы жизни, когда в Советском Союзе наступила переломная эпоха, получившая название «перестройки» и закончившаяся распадом великой страны, Л. Н. Гумилёв стал открыто и смело высказываться по поводу происходящих социальных и этнических процессов, наглядно подтверждавших его мысли и ранее составленные прогнозы. Достаточно показательно в этом плане откровенное интервью, данное Гумилёвым незадолго перед смертью давнему другу и в скором времени издателю собрания его сочинений Айдеру Куркчи:

«<…> Я вам скажу: в России ученый должен жить очень долго, лет до ста, чтобы успеть дойти до читателей, минуя правительство. Тысячи моих современников, не менее одаренных и даже более гениальных, не могут повторить моих слов. Но вы, я уже заметил, хотите меня осовременить. А я живу в истории, там, где тени, не в загробном мире, надеюсь, не там, где нечисть и черти, я гораздо ближе к вам, живым. Ваши вопросы все время подводят меня к мысли, что я был обречен дожить до этих событий: либерализации и тощей демократизации правления. Но я скажу две вещи: эти события меня совершенно не интересуют, все это даже не пена, пена хоть радует глаз. Все эти ваши правые, левые, желтые, непьющие, пьющие — это не пена, это — планктон, который заглатывает морская пучина. Кто их разберет, какие они на самом деле — эти люди, я не занимаюсь политической историей, для этого есть молодые, которые всегда ошибаются, но тем ценнее то, что они отвергают. А они отвергают основные, фундаментальные начала этнических отношений в стране и тем ставят себя вне истории, так что я современен тем, что я уже не живу в вашей истории, но знаю, чем она закончится. А второе: как этнолог я ждал событий, которые являются для России тем, чем явилась битва при Акциуме[54] для Римской империи. Эта битва означала поворот от бесконечного насилия сильных и гнусных личностей к мирной гражданской буржуазной жизни, к расцвету невзрачного нэпманства в меценатство, когда у воротилы позади ничего нет, а впереди — искусство <…>».