Абраша - Александр Яблонский

Майор Хохлов В. Г.

Дорогой Саркис Саркисович! Забегал к тебе на минутку, но меня не пропустили: во время обхода нельзя. В справочной обрадовали, сказав, что состояние твое стабильное, а одна знакомая милая докторша – подполковник мед. службы, уверила, что такие опухоли они удаляют, как семечки щелкают, и после операции ты будешь «совсем, как новенький!» Так что держи хвост пистолетом (скорострельным!).

Забегал к тебе, чтобы справиться о самочувствии, обнять и поблагодарить за твою мудрую седую красивую голову. Вот заболел ты немного, а мы без тебя как без рук. Спасибо за советы, в частности по поводу С-кого – ты наверняка помнишь. Всё сделали, как ты рекомендовал – замечательно получилось, а получится еще лучше – всё складывается, как по нотам, ты нашел оптимальный вариант (прилагаю копию копии его письма). С меня бутылка «Юбилейного» – твоего любимого. Так что поправляйся. Передаю апельсины, яблочный сок и пирожки с капустой – удивительно вкусные. Их специально для тебя жена Николая Сергачева – Ирина приготовила. Она редкая кулинарка. Погода хреновая. Мокрый снег. Но к твоей выписке обещали «сухую солнечную» (если обманут, получат по статье 58 – 1а!).

Из Сергач. выходит хороший аналитик – с твоей легкой руки. Я фактически передал ему рутину по делу « Лингвиста » и переключил на него « Лесника ».

Поправляйся!

Жму руку.

Твой Кострюшкин.* * *

14-е…

Господи, какой ужас! Это просто кошмар! Они только что ушли – сейчас уже 3 часа ночи, а я никак не могу успокоиться. Они уезжают!!! Катерина, моя Катюха, русопятая от кончиков волос до попы – в Израиль!! Да и Кузя – тот еще Еврей Евреич! Мама, кажется, у него полукровка. Да и то, не точно. А папа – хохол! Впрочем, это и не важно. Важно – уезжают – насовсем – в другую страну, чужой язык, чужие нравы, обычаи, всё чужое. Когда отсюда сматывают удочки настоящие евреи, это понятно, я сама бы на их месте драпала, не оглядываясь, от этих первых отделов, полупьяной гопоты, от всех этих сафоновых, суровых, бубеновых, которые сгинули, и новых, нарождающихся шафаревичей, кожевниковых, кочетовых и прочей сволочи. Но Кузя с Катюхой – два курносых беленьких грибочка, они-то никогда ни при какой погоде с антисемитской мразью не сталкивались. Господи, как же я без Катюни? Больше ни с кем не поделиться, не посплетничать…

15 апреля…

Вчера не дописала, не могла собраться с мыслями. Наверное, они правильно делают – я так бы не смогла, – но правильно. Не они первые, не они последние. И еще не известно, куда они после Вены направятся. Дай Бог им удачи. Ужас весь в том, что навсегда! Навсегда я теряю близкого человека, никогда больше не увижу мою Катерину, а ведь вся жизнь – с горшка – прошла с ней.

А еще я очень испугалась за Коку. Даже не знала, как ему сказать. Испугалась потому, что «дурной пример заразителен». (Дурной – не дурной, не в этом дело – заразителен !). Тем более что, как мне казалось, почва для такого решения у него подготовлена. Он уже не один раз заводил разговор об Ариадне Скрябиной – запала она ему в душу. Это стало какой-то Idée fixe: быть с обиженными, с оболганными, как он говорит. Когда я ему возразила, что Ариадна, как-никак, вышла замуж за иудея – прекрасного поэта, кстати, Довида Кнута, посему переход в веру мужа не такая уж редкость, он взорвался, накричал на меня, что я ничего не понимаю, фыркнул и хотел уйти. Правда, потом отошел и пытался мне объяснить, что мои слова – это перепевы мнений людей либо безграмотных, либо юдофобски настроенных, которым невмоготу признать величие Ариадны, поперек горла ее жест, а переход в иудаизм в том историческом контексте был именно жестом свободного мужественного и принципиального человека. Он, как всегда, прав: дочь великого русского композитора до Кнута уже дважды была замужем и оба раза за иудеями – один раз за композитором Лазарюсом, а другой – не помню, за кем, – но в иудаизм не переходила; сделала она это только перед лицом непосредственного вторжения немцев, зная о судьбе еврейства на оккупированных территориях, то есть сознательно бросала вызов наци. Кока добавил: это была «брошенная им в лицо перчатка», демонстративный «шаг вперед» – в «строй гонимого и убиваемого народа» (когда Кока разгорячится, он начинает очень уж красиво излагать). Я опять, дура, попыталась возразить ему, что, не умаляя героизма этой женщины, принявшей гиюр буквально накануне нацистского вторжения и разгрома Франции, не понимаю, как можно было рисковать ребенком – беззащитным новорожденным мальчиком, которому она сделала, как и положено, на 8-й день обрезание, находясь на нелегальном положении, в самый страшный для нее 43-й год, когда она занималась отправкой еврейских детей в нейтральные страны и доставкой во Францию оружия, возглавляла штаб еврейского партизанского отряда в департаменте Од, то есть находилась ежесекундно в одном шаге от смерти или концлагеря, – она же рисковала не собой, а маленьким Йосей. Причем она не была наивной француженкой, верящей в «цивилизованность» немцев: она писала – кричала – в своих статьях задолго до катастрофы, когда еще Европа благостно взирала на кровавые забавы жизнерадостных арийцев, о том, что ждет Европу и еврейство под нацистами. Осознавая всё, пошла на это – не по-ни-ма-ю!  – Кока долго молчал, потом сказал: «и не поймешь». Тогда меня осенило, что, будь он на месте Ариадны Скрябиной, мог бы поступить так же. Идея встать в «один строй с обиженными…» – Что ему может взбрести в голову? Особенно после Катькиного решения об отъезде! Ведь собиралась же «взойти в Иерусалим» Ариадна. – Господи, помоги мне, грешной. Может, и он надумает на Землю Обетованную? – Ну, это – без меня! А ведь может!..

17-е…

…Нет, не может!!! Всю ночь не спала, перебирала в памяти каждый день, и вспомнила его спор с Кузей – месяца за два до Катькиного сообщения. Тогда я не придала спору никакого значения – выпили немного, посему заспорили: что еще делать, не танцами же – обжиманцами заниматься. Катька сидела, вязала и очень внимательно прислушивалась к спору – слишком внимательно, раньше эти темы ее не волновали…

А завелись они с Кузей, уцепившись за строчки Ахматовой: «Но вечно жалок мне изгнанник, как заключенный, как больной…» – это как бы в ответ на ее более раннее: «Мне голос был…». Кузя вскипел: мол, Ахматовой жалко, как больного, Бунина, или, может, Ходасевича, или Алданова, или – он долго сыпал именами, – «а это цвет и русской словесности, и индикаторы ее совести». Кока даже оторопел от такого натиска и не знал поначалу, что ответить. Кузя же, который обычно Коке в рот смотрел, ободрился и продолжал, что, в этом случае, Ахматовой не жаль Алексея Толстого – «не больного и не заключенного», купавшегося в роскоши и т. д., – но на его – Кузин – вкус, Бунин, в нищете, в Грассе, создающий «Темные аллеи» в тысячу раз ближе и дороже, нежели Алексей Т. в своих поместьях, на своих авто, со своими уникальными трубками, вымучивающий свой блядский «Хлеб» и облизывающий Сталину все места. – Я такой прыти от тихого Кузи не ожидала. Чтобы сбавить обороты, я встряла и сказала, что, во-первых, не надо даже произносить по соседству имена Ахматовой и последнего Толстого, во-вторых, и это главное, правы обе стороны – и Ахматова («я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был»), и ее оппоненты («оставь свой край глухой и грешный»), ибо это – известнейшая оппозиция «СВОБОДА» или «РОДИНА». На меня посмотрели, как на заговоривший чайник. Кока помолчал и поддержал: «там, где мой народ, К НЕСЧАСТЬЮ, был…» – не в роскоши, а в несчастье. То есть не с сервильным Толстым призывается Ахматова быть, а с несгибаемым Шаламовым. Кузя ответил, что неизвестно, как бы поступил тот же Шаламов, будь у него возможность «сделать ноги» из «соц. рая». Кто такой Шаламов, я не знаю. Пока я говорила, они еще выпили и поначалу успокоились. Кока продолжил, что, наверное, честнее быть со своим народом, особенно, если народ в беде. Как можно бросить близких? Представь, обратился он к Кузе, что Корчак бросает детей, идущих в газовую камеру, и спасается за границей. Или Ариадна Скрябина, ставшая Саррой Кнут – не это ли высшее подвижничество, высшая ступень человеческого благородства и мужества? – Он всё время мысленно обращается к Корчаку и Ариадне, не нравится это мне… – Но Кузю было не сбить: «ну, ты сравнил»… – далее был ненормативный пассаж. Вообще, в тот вечер мы с Катюней наслушались много новых слов… «Сравнил беспомощных детей, идущих на страшную смерть, и нацию, уничтожаемую только за то, что она – такая нация, а не другая, уничтожаемую планомерно и безжалостно, – с бандитской шайкой, захватившей страну и народ, которые не только покорно, но с радостью насилие над собой терпят» – это Кузя. Никогда не предполагала в нем столько «гражданской активности». Интересно, это в нем «от рожденья», и он удачно тихарил, или он к эмиграции подготовился… Кока переехал в другую плоскость: а «наши песни и наши иконы, и над озером наша сосна»… – Кузя подхватил: «журавль у ветхого колодца, над ним», – не помню, – «облака, в полях скрипучие колодца, и запах хлеба» – «и тоска» – это они вместе закончили и обнялись. Я чуть не заплакала. Потом они говорили долго, почти до утра, пока сереть за окном не стало, о том, что свобода без родины – это несчастье, – но свобода, родина же без свободы – уже и не родина: «Колыма для дальневосточника – это родина, если он не за колючей проволокой, под конвоем же это – не родина, а концлагерь» – это Кузя. «Ну, вы сейчас договоритесь!» – взъелась Катюня… Сошлись на том, что хрен редьки не слаще, но один бы выбрал одно, другой – другое. Кузя свой выбор подтвердил, Думаю, Кока – тоже подтвердит. Когда ребята ушли, он, засыпая, повторял: «… с моим народом… к несчастью был…»