Новый Мир ( № 1 2008) - Новый Мир Новый Мир

— Что там ловить, многославный сосед,

вечною удочкой, пробочкой винною?

— Свет, — отвечает, — рассеянный свет,

рыбицу мелкую донную глинную.

Здесь в символической плоскости объект и субъект, “рыбак” и “рыба”, творец и творение тоже взаимоподобны. Трагедию, написанную Еврипидом, читает Бог в последнем стихотворении сборника:

Отсутствие метафор видит Бог.

Он всякое безрыбье примечает.

Листая, Он скучает между строк,

А то и вовсе строк не различает.

Но если лыком шитая строка

Нечаянно прозрачно-глубока,

Ныряет Бог и говорит “Спасибо”.

Он как Читатель ей сулит века

И понимает Автора как Рыба.

Как всегда бывает у Ермаковой, разгадка, данная в конце книги, звучит как загадка — ибо целое тождественно части. “Литература” с ее “приемами”, “метафорами” и прочим арсеналом овнешнения — утоплена в мифе. Форма, как ей полагается — по отношению к мифу, — горяча и неосязаема. Все нужно понимать буквально, и все имеет смысл. Книга Ермаковой напоминает прозрачную колбу алхимика, в которой горит и светится призрачное золото духа. То, что выглядит как простое соположение стихов и почти “прозаических” рассказок о соседях, оказывается новым для поэзии жанровым синтезом. Подобное встречалось, пожалуй, только в романной прозе или в циклах новелл в литературе ХХ века (Фолкнер, Джойс, Бабель). Можно, правда, вспомнить и поэтический аналог — для литературы, однако, маргинальный. Подобный локус — “мой” дом как универсум — встречается в советской детской поэзии. Что неудивительно. Это сходство не преемственно, а типологично — в силу сакральности реконструируемого в таких текстах детского восприятия, его приближенности к архаике. Но памятью жанра отчасти объясняется и отстраненная “детскость” авторской интонации, наивность которой и придает рассказываемому миру его спокойную прозрачность (“Будьте как дети”). Лирическая позиция Ермаковой смиренна и созерцательна, что совсем не характерно для русской поэзии. Не претендуя на роль демиурга, она, казалось бы, всего лишь фиксирует увиденное и услышанное. Но это и позволяет ей, нарочито архаизируя, снимая прием, создать нечто действительно новое. И, кажется, она это хорошо понимает. Ибо — стихотворение о розе, взошедшей “на границе традиции и авангарда”, — чем не поэтический манифест (который, в художественной логике Ермаковой, может казаться чем угодно, но только не манифестом):

На границе традиции и авангарда

из затоптанной почвы взошла роза

лепества дыбом винтом рожа

Семь шипов веером сквозь ограду

.......................................

То ли дело нарцисс увитой фасолью

да лопух окладистый с гладкой репой

а под ней земля с пересохшей солью

а над ней небо и только небо

Евгения Вежлян.

Академик и критик, или Vivent les pourquoi!

Александр Веселовский. Избранное. Историческая поэтика. [Автор вступительной статьи и комментариев, составитель тома И. О. Шайтанов]. М., РОССПЭН, 2006, 688 стр. (“Российские Пропилеи”)

Игорь Шайтанов. Дело вкуса. Книга о современной поэзии. М., “Время”, 2007,

656 стр. (“Диалог”)

"Мне кажется, необъяснимость поэзии проистекала главным образом из того,

что анализ поэтического процесса начинали с личности поэта…”

Ничего себе! Разве личность — не главное? Разве не ее квинтэссенцию мы пытаемся извлечь из певучих строф, а потом воссоздать в книге или статье? Да и сами поэты — к чему они стремятся сегодня в первую очередь? Презентация личности — вот первейшая цель. Знают человека — знают и стихи, а не будет личность выступать на вечерах — так лежать ее текстам “в пыли по магазинам, где их никто не брал и не берет”.

Читаем, однако, далее: “Свобода личного поэтического акта ограничена преданием; изучив это предание, мы, может быть, ближе определим границы и сущность личного творчества”. А, вот это уже конструктивно, это инструментально. Кто автор сего актуального и вполне применимого в практике суждения?

Александр Николаевич Веселовский. Давненько не принимал он участия в наших спорах. Редко теперь цитируют пионера сравнительно-исторического литературоведения, а на Западе “его не воспринимают никак”. Горестно констатируя сей факт, Игорь Шайтанов, русист, зарубежник и компаративист в одном лице, к столетней годовщине смерти Веселовского выпустил по-новому подготовленный том его трудов. Будет еще и второй.

В чем новизна и необычность издания? Шайтанов вступает в спор с устоявшимся представлением о незавершенности исторической поэтики Веселовского. И приглашает нас перечитать эту поэтику в новой текстологической версии, включив в канонический состав, в начальную его часть, работу “Определение поэзии” (до сих пор печатавшуюся лишь в журнале “Русская литература” в 1959 году и мало освоенную филологами). Действительно, есть разница.

Главное же, пожалуй, — внятные комментарии и решительно-страстная вступительная статья. При ее чтении невольно вспоминается тыняновское выражение “теоретический темперамент”. Автором статьи движет глубокое убеждение в ценности, целостности и актуальности теоретической системы Веселовского. Великий русский ученый, как известно, побывал в посмертной советской опале, попав под статью “космополитизм”. Его участь в этом смысле можно сравнить с судьбой “архискверного” Достоевского. Но если нападки на великого писателя только разжигают к нему интерес, то нападки на великого ученого еще долго потом ставят палки в колеса продвижению его идей. Об “ошибках” и “заблуждениях” Веселовского продолжают долдонить и в академических трудах, и в вузовских учебниках. “Замысел историзировать поэтику аналогичен динамизации Евклидова пространства Лобачевским”, — решительно-курсивно утверждает Шайтанов. А отводя от Веселовского обвинения в “позитивизме”, вновь прибегает к эмоциональному и графическому курсиву: “Над линией позитивистского горизонта высится здание исторической поэтики”.

На таких высотах научной мысли о каких, к черту, “ошибках” и “заблуждениях” можно говорить! Приведу пример из иной филологической сферы. Понятие фонемы по-разному трактовалось московской и ленинградской фонологическими школами. Но признанный лидер московской лингвистики М. В. Панов не называл построения оппонентов “ошибкой”, а говорил о том, что за противоречиями научных доктрин стоят противоречия самого предмета исследования, самого звукового строя языка.

Экстраполируя этот принцип в литпространство, скажем: нет ошибок у Потебни, Веселовского, Тынянова, Бахтина. Разноголосица же их взглядов отражает реальную сложность литературы как таковой. И студенту, лепечущему на экзамене об “ошибках” Веселовского или Тынянова, надлежит влепить двойку. А преподавателям… Им посоветуем чаще перечитывать “ошибочную” классику науки, а не довольствоваться “безошибочными” компилятивными учебниками по теории литературы.

Веселовский в шайтановском толковании предстает мыслителем, включенным в мировую традицию — аристотелианскую, по-новому определена его роль в отечественной науке. Именно он — основоположник “специфизма” в подходе к словесному искусству. Отталкивавшиеся от Веселовского опоязовцы в своем отношении к предшественнику больше значения придавали различиям, чем сходству. Им казалось, что они начинают с нуля, осваивают “res nullius”, ничейную землю. Шайтанов диалектически оценивает их позицию: “Так поступают формалисты, вернее, так поступают замечательные ученые: Шкловский, Тынянов, Якобсон, пока они ставят первоначальный формалистический эксперимент по извлечению поэтической специфики в ее чистом, беспримесном виде.

А. Н. Веселовский такого эксперимента не ставил. <…> он хотел увидеть ничью землю в пространстве всей общественной мысли, увидеть как нечто специфичное, а потому играющее свою роль, имеющее свой язык”.

Наведение мостов между Веселовским и опоязовцами представляется мне чрезвычайно важной наукостроительной акцией. При таком взгляде вырисовывается широкий научный контекст, перебрасываются мостики и к философу Когену (у которого учился Пастернак), и к Бахтину. А какой же методологический итог, какой реальный урок вычитывается из нового издания трудов Веселовского?