Между молотом и наковальней - Николай Лузан

Впереди лежало минное поле, за ним, в сотне метров, начинались вражеские позиции. Проход, проделанный в заграждении минерами и ребятами из разведки, в темноте ночи утратил знакомые очертания, и наши дневные наблюдения, похоже, оказались напрасными. Как назло, луна ушла за тучи, но возвращаться назад гордость и заевшее самолюбие не дали, и мы, скрипя зубами от злости, ползли вдоль колючки, пытаясь найти тот чертов проход. За поисками не заметили, как снова очутились на поляне, где недавно встречались со своим дозором, пришлось тащиться обратно.

К тому времени показалась луна и осветила окрестности своим неверным светом. На этот раз мы быстро нашли проход и остановились в начале еле заметной тропки. Долго не решались ступить на землю, из которой в любое мгновение могла отозваться затаившаяся смерть. Первый шаг дался с трудом, сердце замирало, когда нога опускалась на песчаный бугорок, и он разъезжался в стороны. Так, метр за метром, отсиживаясь в воронках и вслушиваясь в затаившуюся тишину, мы продвигались вперед. Я не выпускал из руки пистолета, а ребята ножи. На «нейтралке» тот хозяин, кто действует первым.

Пока нам везло: с той стороны «в гости», похоже, не собирались. До поры до времени молчали их пулеметы. После недавних тяжелейших боев грузины тоже сели на «голодный паек» и лишь время от времени попугивали осветительными ракетами. Со змеиным шипением они взлетали в ночное небо, и мы плашмя шлепались на землю, а когда все снова погружалось во тьму, короткими перебежками продвигались к окопам. За время боев артиллерия сравняла все живое и неживое с землей. Дома превратились в груды развалин и, ощетинившись обломками кирпича и арматуры, безжалостно терзали наши ноги и руки.

Пока пробирались по «нейтралке», взмокли, как мыши, а ей все не было конца, и тут над моей головой громыхнуло. Я обмер — напоролся на колючку с «колокольчиками» и подумал, что это «звиздец». Казалось, эти чертовы консервные банки никогда не перестанут дребезжать. На грузинском посту то ли не услышали, то ли не обратили внимания. Мы выждали пару минут, потом проделали дырку в колючке и по одному перебрались ближе к окопу.

Метрах в десяти слабо угадывался его бруствер. Грузины, напуганные огнем наших снайперов, вели себя тихо как мыши и строго соблюдали светомаскировку. Только по тлеющим огонькам сигарет и приглушенным разговорам часовых можно было догадаться о расположении постов. Не сговариваясь, решили взять вправо и под прикрытием мелкого кустарника выйти на них. С оружием — имеется в виду пистолет — я был один, и потому ребята, вооруженные ножами, пустили меня вперед. Никто не имел понятия о какой-то там военной тактике, но интуиция подсказывала нам, что в случае неудачи наше спасение — в неглубокой лощине.

До цели оставалось рукой подать, когда передо мной затрещали кусты. Белая кожа на грузинской заднице светилась, как фонарь над борделем. Засранец! Он подтянул штаны и стал застегивать. Всего один короткий бросок — и с ним было бы покончено, но я не мог оторваться от земли, тело словно приросло к ней. То же самое творилось с ребятами.

Нет, это не было страхом! Он остался там, на минном поле. Здесь было нечто иное! Перед нами стоял не злобный и кровожадный враг, а обыкновенный человек. Все, что он делал, было до того буднично, что ощущение войны и его враждебности утрачивало всякий смысл. Накинуться на него и убить оказалось выше моих сил. Не смогли сделать этого и ребята. Мы сползли в воронку и подавленно молчали. Никто не решался первым заговорить. Слабость, стыд и горечь владели нами.

Порывы ветра шелестели листьями кустарника и слабым посвистом отзывались в разрушенных отопительных трубах. Где-то в глубине позиции гвардейцев монотонно гудела дизельная станция и рокотал мотор бэтээра. Со стороны окопа долетали обрывки разговора, затем послышалась неясная возня, и через мгновение кто-то заржал. Хриплый бас прервал заливистый, переходящий в визг смех, и он взорвал нас. Вспышка необузданной ярости сорвала нас с земли. Выхватив ножи, мы выбрались из воронки и, обдирая локти о камни, поползли к окопу.

Они возникли неожиданно, их было двое. Старые АКМ небрежно болтались за спинами. Слабый свет зажигалки выхватил из темноты заросшие лица. На месте глаз зияли темные провалы. Крепкие белые зубы обнажились в улыбке. Они беззаботно смеялись и не подозревали, что всего в нескольких шагах затаилась их смерть.

Мы застыли перед последним броском. Броском, после которого ни я, ни мои друзья уже не смогли возвратиться к самим себе. Там, на кромке бруствера вражеского окопа, я стал другим. Сердце бешено молотило и готово было вот-вот выскочить из груди. Тошнотворный ком подкатил к горлу. Рукоять штык-ножа раскаленным куском металла нестерпимо жгла руку, и потом, когда с ними было покончено, еще неделю багровые рубцы не сходили с ладоней.

Наши глаза встретились! Он был моим ровесником. Я до сих пор помню и, как тебя, вижу его дрожащие губы, слабый пушок над ними и нелепо повисший окурок. От страха он оцепенел. Не знаю, сколько длилось это бесконечное мгновение. В моем сердце была абсолютная пустота, руки стали чужими, сработал инстинкт, и я бросился вперед. За мной ринулись ребята. Ножи и руки рвали, кололи и терзали обмякшие тела. Чужая и своя кровь хлестала по нашим лицам, ломались ногти, а мы не могли остановиться в своем остервенении и продолжали их терзать.

Вспышка осветительной ракеты и пулеметная очередь отрезвили нас. Содрогнувшись от содеянного, мы неслись назад, не замечая ни разрывов мин, ни свиста пуль. Не помню, как проскочил минное поле, как оказался в своем окопе. Нас рвало и выворачивало наизнанку. Впервые выпитая кружка спирта и новая одежда не могли унять дрожи, сотрясавшей наши тела. Незримые пятна пролитой чужой крови жгли кожу и терзали душу. Мы не могли смотреть друг на друга, слишком велико было потрясение.

Убить человека, пусть даже врага… это что-то убить в самом себе. Не верь тому, кто говорит, что война все спишет. Вранье и ложь! От самого себя не убежишь. После той вылазки были еще бои, много боев, я снова убивал и меня больше не мучили кошмары, а нож не жег руку. Говорят, человек ко всему привыкает, в том числе и к такой омерзительной работе, как война. Но разве от этого легче? Я отнимал чужие жизни и каждый раз что-то терял в себе. Терял…

Не закончив мысль, он повернулся к столовой и прислушался к голосу диктора, доносившемуся из динамика.

Передавали последние новости. Они больше напоминали фронтовые сводки: «Отряды исламских боевиков вторглись в Новолакский район Дагестана. На карамахинском направлении федеральные силы и местное ополчение после ожесточенных боев вышли на окраины села и полностью блокировали боевиков. В Буйнакске после террористического акта под развалинами дома оказались погребенными свыше ста человек. В городе Черкесске между митингующими произошли столкновения, есть раненые».

— Сумасшедшие! Безумцы! Ради чего?! — воскликнул Батал. — Неужели им мало наших трагических уроков? Мерзавцы! Подлецы! В ненасытной жажде власти они швыряют к подножию ее трона целые народы и государства! А наивные слепцы, поддавшись дурману их речей, с остервенением набрасываются на соседа, видя в нем источник всех своих бед.

Как?! Почему такое могло случиться?! Кто и когда бросил то проклятое слово в народы?! Откуда в нем взялась та дьявольская сила, что смогла разрушить то, перед чем оказались бессильны фашисты? Неужели история ничему не учит? Десять лет назад, так же как сейчас в Черкесске, оно замутило наши души и обезумевшими толпами выплеснулось на площади перед Совмином и театром. Каждый кричал о своей беде и боли, но был глух к чужой. А когда первая кровь обагрила камни, то началось это всеобщее безумие. Зерна национализма и фашизма дали свои страшные всходы.

Затем пришли Китовани и Иоселиани «восстанавливать конституционный порядок и охранять железную дорогу» — так это тогда называлось.

Батал с презрением хмыкнул и, поиграв желваками на скулах, продолжил: Сволочи! Ничего хорошего от вора в законе с отморозками из зоны ждать не приходилось. Они, как волчья стая, набросились на город, принялись грабить и насиловать. Эти мерзавцы знали только один закон — закон уголовной зоны. Потом, когда драпали из Сухума, все дороги в Грузию были забиты автобусами, троллейбусы даже ухитрились утащить. Чего в них только не было! Оборудование с винзавода и чайной фабрики, детские коляски и нижнее женское белье. Вот так наводился «конституционный порядок».

Но это было в сентябре девяносто третьего, а тогда — в девяносто втором, когда у них были танки и вертолеты, а у нас дедовские ружья и сотня автоматов, в Тбилиси думали, что их ждет легкая прогулка. По себе мерили, вояки хреновы! Думали, мы сразу лапки кверху поднимем и место в их грузинском рае станем вымаливать. Не дождутся! Но и говорить, что наши все как один бросились танки останавливать, тоже не честно. По-всякому было, одни — таких оказалось немного — трусливо бежали за Псоу. Другие, растерявшись, искали защиты у Господа, и лишь сотня молодых ребят пыталась остановить эту банду.