Между молотом и наковальней - Николай Лузан

Эти чудовища не останавливались ни перед чем! В них не сохранилось ничего человеческого. Варвары! Зверье! Они вымещали злобу на безвинных стариках, женщинах и детях. Под Келасуром загнали людей в трубы на газораспределительной станции и замуровали. Средь бела дня застрелили в квартире сухумскую художницу Равилю Мухаметгалиеву и таких…

Батал осекся, от нервного спазма у него перехватило дыхание. Я подлил в стакан сока, но он не притронулся, провел ладонью по лицу, словно пытался избавиться от прошлых жутких воспоминаний. Ветер трепал его тронутые ранней сединой густые волосы, смахнул с пепельницы давно потухшую сигарету. Батал, казалось, ничего не видел и не слышал и находился в прошлом. Я, не меньше его потрясенный услышанным, не знал, как дальше продолжить разговор. Батал сделал это за меня, очнувшись, он с ожесточением произнес:

— Терпеть такое было выше человеческих сил. Наши сердца переполняла лютая ненависть к палачам, и командиры уже не могли удержать нас. Мы, не думая о смерти, 16 марта без колебаний пошли в бой, чтобы расквитаться с этой мразью. В предрассветном полумраке цепи разведчиков, взвода абхазской, армянской рот, кубанские и донские казаки поднялись в отчаянную атаку. Это был первый и самый трагический штурм Сухума.

Как назло, выпал снег, такого на моей памяти еще не было. Ноги тонули в сугробах. Ледяная мартовская вода обжигала тело, острые камни рвали одежду и до крови рассекали руки, но никто не проронил ни слова, не издал ни единого стона. В стремительном броске мы форсировали Гумисту и залегли в прибрежных скалах. Разведчики ушли вперед проделывать проходы в минных полях и снимать неприятельские дозоры. Пулеметчики и минометчики занимали позиции, чтобы поддержать наступающих и первым залпом накрыть огневые точки противника. Родная ночь хранила нас, но предательский свет ракеты выдал разведчиков.

Тишину вспороли пулеметные и автоматные очереди, заухали тяжелые минометы, и надрывный вой смерти обрушился с небес. Земля содрогнулась, и стена артиллерийского огня отрезала нас от основных сил. Пулеметные очереди прижимали к земле и не давали поднять головы, оставался единственный выход — вперед, на врага. В стремительном броске мы ворвались в передовые окопы.

Батал прервал рассказ. Груз тяжелых воспоминаний мрачной тенью лег на его открытое лицо, а когда он вернулся к нему, то каждое слово давалось с трудом:

— Рукопашная!.. Это самое суровое испытание войны! В ней нет выбора — или ты, или он. В такие мгновения, когда смерть смотрит в лицо, в тебе умирает человек. Изнутри, нет, не из сердца, а откуда-то из неведомых глубин души вырываются самые темные силы, и ты превращаешься в дьявола. Ты живешь только одним — растерзать, разорвать и уничтожить подобное тебе существо.

Сначала грянули разрывы гранат, а через мгновение, заглушая их и шум боя, над цепью окопов зазвучал яростный рев и мат. Первые лучи восходящего солнца багровыми всполохами засверкали на кончиках штыков и булатной стали ножей и кинжалов. Мы сошлись в рукопашной! Клубки окровавленных тел извивались на земле, кусали, терзали и кромсали друг друга в слепой ярости. Стоны раненых и мольба умирающих неслись из-под ног, но на них никто не обращал внимания. По телам своих и чужих мы рвались наверх, к злобно тявкающему пулемету. Смерть вырывала одного бойца за другим. Атака захлебнулась, и пришедший в себя враг обрушил на нас шквал огня. В воздухе зависли вертушки, и свинцовый дождь пролился новыми смертями по нашим обескровленным цепям.

Эта мясорубка продолжалась до глубокой ночи, и только под ее покровом немногие сумели возвратиться назад. Потом небо над Сухумом еще долго полыхало от трассеров и сигнальных ракет — это торжествующие гвардейцы праздновали победу. Мы же переживали настоящий шок, потери, казалось, невосполнимы, души были опустошены, а сердца переполняли горе и отчаяние. С провалом наступления, в которое было вложено все, таяла надежда на победу. Последнее, что у нас еще оставалось, так это вера. Ее символом стал наш президент.

Батал с вызовом посмотрел на меня:

— Да-да! Президент! А сегодняшние кривые ухмылки и злословие пусть останутся на совести тех, кто во время войны отсиживался за Псоу. Сейчас, когда он болен, легко вешать на него всех собак, а тогда, в те невыносимо тяжкие дни, именно Владислав Григорьевич сумел нас объединить, и мы смогли выстоять и победить!

Мне нечего лебезить и заискивать. Я был простым бойцом и остаюсь рядовым гражданином! Я единственный в семье и по указу президента не подлежал призыву. Можно было остаться в Харькове, спокойно окончить институт и сесть на «теплое местечко». Декан, когда отдавал документы, так и сказал: «Батал, это не твое дело. Те, кто эту кашу заварил, пусть сами и расхлебывают».

Отец тоже писал, звонил и просил не приезжать. Его можно понять, он долго ждал ребенка — целых пятьдесят три года. А когда я увидел свет, он был на седьмом небе от счастья и гордился тем, что род Ахба будет продолжен.

Губы Батала дрогнули и, нервно теребя сигарету, он тихо произнес:

— А мне что было делать?! Что? Оставаться в стороне и смотреть, как враг терзает мою землю, убивает родных и друзей?! Но кому тогда нужен род Ахба, если у него не будет родины?! Кому?!

С этими словами голос Батала окреп, в нем звучала гордость за свой народ и президента Ардзинбу:

— Слава богу, так думало большинство. Нам было невыносимо тяжело, и президент сумел найти те самые слова, которые возродили надежду в наших сердцах. Он смог выразить то, что было в душе каждого из нас, и слить любовь к Родине и ненависть к врагу в такой невиданный сплав, который оказался не под силу ни танкам, ни самолетам, ни бешеным деньгам, которые в нашей крови отмывали мерзавцы в Тбилиси и Москве.

Я и сейчас помню каждый жест и каждую фразу той Великой речи президента. Они и сегодня, спустя шесть лет, живут во мне и дают надежду на то, что когда-нибудь все будет нормально. Они заслуживают того, чтобы повторять их снова и снова:

«У народа, потерявшего землю отцов, нет будущего. И, пока жив ее последний гражданин, никто и ничто не сможет покорить ее. Я останусь со своим народом и разделю его судьбу, какой бы трудной и трагической она ни была. Но я верю, что победа будет за нами! На нашей стороне правда и справедливость! С нами наши братья с Кавказа! С нами русский народ! С нами дух наших великих предков, сумевших во все века отстоять от врагов и сохранить нашу любимую Абхазию!»

Эти слова президента вмиг облетели всю республику. Люди воспрянули духом и повторяли как молитву: «Владислав с нами до конца! Он верит в победу!»

Батал перевел дыхание и продолжил:

— Он был с нами не только словом, но и всем сердцем, душой и делом! Его вера и стойкость, несмотря на тяжелейшее положение на фронтах, оставались непоколебимы. У меня и других бойцов не возникало и тени сомнения в том, что Владислав Григорьевич может дрогнуть, отступить, а тем более сдаться. Поверь, это не просто красивые слова. Он доказал это на деле.

Шли тяжелейшие бои за Цугуровку, Шрому и Ахбюк, ставшие кульминацией войны. Ахбюк по нескольку раз переходил из рук в руки, как мы, так и гвардейцы хорошо понимали, что эта высота — ключ к Сухуму. В очередной раз нам удалось овладеть ею, и не успели мы закрепиться, как они подтянули резервы и пошли в контратаку. Грузины — вояки так себе, но тут озверели и, не считаясь с потерями, перли на нас. С воздуха их постоянно прикрывала авиация, а артиллерия без перерыва била по нашим позициям и не давала поднять головы.

Мы упорно цеплялись за каждый бугорок, за каждую ложбинку, но их тяжелые батальонные минометы выкашивали наши ряды. Все, кто еще мог держать оружие в руках, даже тяжелораненые, ушли на передовую, это ненадолго остановило врага, но не спасло положение. Из города к ним подошли свежие силы, и они возобновили атаки. Мы отступали, сдавая одну позицию за другой, к полудню положение сложилось критическое. Казалось, еще одно их усилие — и фронт будет прорван.

В те роковые часы вся Абхазия замерла в напряжении. Вести из-под Ахбюка приходили одна горестнее другой. Люди готовились к самому худшему, и тогда президент объявил всеобщую мобилизацию. В Гудауте собрались старики и мальчишки из восьмых и девятых классов, остальные уже воевали. Матери прощались с сыновьями, старики сурово молчали и примерялись к оружию. Владислав Григорьевич отказался принять такие жертвы, собрал всех, кто еще оставался в штабе, их оказалось совсем немного, и отправился на фронт.

Его появление на передовой для бойцов и командиров явилось полной неожиданностью. Он не кричал и не командовал, он просто занял место в строю и делал то, что делает рядовой на любой войне. Одно только это вернуло нам уверенность и заставило забыть о смерти. Можно привести самые возвышенные слова, но и они не передадут то состояние духа, что овладело каждым из нас.