Между молотом и наковальней - Николай Лузан

Его появление на передовой для бойцов и командиров явилось полной неожиданностью. Он не кричал и не командовал, он просто занял место в строю и делал то, что делает рядовой на любой войне. Одно только это вернуло нам уверенность и заставило забыть о смерти. Можно привести самые возвышенные слова, но и они не передадут то состояние духа, что овладело каждым из нас.

Наступил момент истины! Цепи ополченцев поднялись из окопов и ринулись в атаку. Рядом с нами шел Владислав Григорьевич. В те минуты мы стали одним целым, и казалось, ничто не могло остановить наш порыв. Но гвардейцы вцепились намертво в позиции, а когда узнали, что он среди нас, принялись яростно контратаковать. В какой-то момент мы дрогнули и попятились назад.

Перед нами затрещали кусты, и на поляну, прямо на Владислава Григорьевича выскочил растрепанный боец, за его спиной мялись еще двое. Паника на войне — это самое страшное, и ее остановить можно, пожалуй, только пулей. Они узнали президента и обреченно уронили головы. Минуту, может больше, длилась пауза. Владислав Григорьевич смотрел на новенький гранатомет в руках бойца, на потухшее лицо, и в его взгляде не было ни злобы, ни ненависти, а плескалась такая досада и боль, что нам всем стало невыносимо стыдно за свою слабость.

«Ну, какое тебе еще надо оружие, чтобы отстоять свою землю?!» — с горечью сказал он. Эти простые слова были для нас сильнее самого пламенного призыва. Мы снова поднялись в атаку и, несмотря на ожесточенное сопротивление гвардейцев, отбили позиции. Потом были бесконечно долгие и невыносимо трудные дни и ночи на пути к победе. Но именно там, под Ахбюком, мы окончательно поверили, что рано или поздно она придет к нам, потому что ради нее каждый из нас, начиная от президента и заканчивая простым бойцом, готов был стоять до конца.

Батал на мгновение ушел в себя, а затем просто и буднично сказал:

— Этот долгожданный и хрупкий мир наступил 30 сентября 1993 года. Мы были необыкновенно счастливы и в своем стремлении хотели сделать его лучше, добрее, чтобы уберечь от той беды, которая постигла нас. Но он не пожелал понять нас и надменно отвернулся. Нас загнали блокадой в большую «зону» за те преступления, которые мы не совершали, и лишили права на элементарную человеческую жизнь. В России многие на второй день забыли про нашу войну, а где-нибудь в Тикси или Бобровке, я думаю, даже не знают, что есть такая страна, как Абхазия!

На этой грустной ноте Батал закончил свой рассказ и, чтобы меня не обижать, деликатно заметил:

— Пойми меня правильно, я никого не упрекаю. Многие тогда посчитали, что Горбачев с Ельциным не поделили власть и один сожрал другого. Для них Москва как стояла, так и осталась стоять. Местные начальнички как сидели на своих местах, так и остались сидеть, с той лишь разницей, что партийные билеты поменяли на депутатские корочки, а ближе к сердцу вместо значка с «вечно живым Ильичом» положили заветную чековую книжку.

Собственно, чего о них говорить! Бог им судья за то, что они сотворили с нами и страной. Прошлого не вернуть. А что будет с нами и вами завтра? Сейчас американцы учат вас, как жить, но, слава богу, говорите вы пока по-русски. Мерзко и отвратительно от того, что в девяносто шестом в Чечне продажные политики сделали с армией — бросили ее против собственного народа. Презрение вызывает бесстыдство новых нуворишей, ободравших собственный народ как липку. Сегодня вас не пинает разве что ленивый, но я не сомневаюсь, рано или поздно, как уже не раз бывало в истории, Россия пройдет через эти беды и поднимется с колен.

Другое дело — мы, те, кто, как говорят политиканы, жил на национальных окраинах «империи зла». Для нас тот роковой август обернулся таким моральным и нравственным ударом, от которого многие не оправились до сих пор.

Голос Батала задрожал от негодования.

Нет! Как они могли! Подлые твари, посчитав нас безгласной скотиной, поделили страну, народ, а затем катком пещерного национализма прокатились по нашим судьбам и жизням. До сих пор мы напоминаем части разрубленного тела, которые, содрогаясь в конвульсиях, продолжают тянуться к живительным артериям, питавшим некогда единый организм. Но они, эти нелюди, дорвавшись до власти, рвут последние нити, что еще связывают нас, торопятся выжечь и вырвать из сознания даже само упоминание о той нашей общей родине.

Абхазия испытала все это сполна. С первого дня оккупации малоизвестный художник, зато известный вор в законе Джаба Иоселиани со своими ублюдками запретили абхазский и русский языки, сожгли наш национальный архив. Сволочи! Они толпами гнали евреев, греков и армян к кораблям, лишь бы те поскорее освободили для них дома и земли.

«Великая Грузия — для грузин!» Это тебе что-то говорит?! Нет, они принадлежат не сумасшедшему ефрейтору, а «просвещенным эстетам» из Тбилиси. Утверждают, что СПИД — это чума XX века. Глубочайшее заблуждение! Национализм — вот настоящий бич человечества! Он пробуждает в людях такие черные и демонические силы, перед которыми меркнут даже злодеяния Ирода. Посмотри, что творится в сытой и благополучной Англии, просвещенной Франции и Испании. Тысячелетняя культура и незыблемая мораль летят ко всем чертям перед этим неистребимым вирусом. Он поражает больных и здоровых, умных и дураков. Я испытал его на собственной шкуре.

Как-то после войны поехал в Харьков, хотел восстановиться в институте. Чем, думаешь, кончилось? Правильно! Как вспомню, так начинает трясти. Сижу на лавке в парке Шевченко, рядышком парочка негров, болтаем ни о чем. Подходят менты, на них — негров — ноль внимания, а меня за шкирку — и в участок. Я спрашиваю: «За что?!» А они: «За то, что морда черная». Я им: «У них чернее». «Заткнись! Это наши гости!» — рявкнул сержант. «А я кто тогда?! — И тычу в его наглую рожу паспорт. — Вот, смотри! Он такой же, как у тебя, и говорим мы с тобой на одном языке!» Думаешь, слушать стали? Нет! У них кроме резинового дубья других аргументов для меня не нашлось.

Ладно, этих «голубых» можно понять. Им дали команду молотить демократов — молотили, потом коммунистов, а сейчас всех подряд, кто рожей не вышел. Что окончательно убило, так это когда на меня накинулись тетки и пацаны. «Бандит!

Чечен! Морда черножопая!» — надрывалась одна, а другая все норовила лицо поцарапать. В общем, кинули меня в «обезьянник». Там, как водится, отобрали часы, деньги и размазали по стенке. Через пару дней вернули паспорт и сказали, чтобы духу моего ни в Харькове, ни на Украине не было.

Добирался домой, как какой-то шпион, прятался на третьих полках и в тамбурах. Перед глазами мелькали знакомые по прошлым поездкам в институт города и станции, рядом звучала привычная речь. Но это уже была другая жизнь и другая страна, в которой для таких, как я, не нашлось места. Мы стали чужими в этом новом мире, я имею в виду не только себя, но и тех русских, армян, греков, кто после девяносто первого остался в Абхазии.

Тяжело вздохнув, Батал уже без прежней ожесточенности заметил:

— В мире много несправедливости, но я верю, что как бы там ни упирались в Тбилиси, а мирный договор когда-то будет подписан. Рано или поздно все войны заканчиваются миром. Но кто и когда сможет остановить войну, что поселилась в наших сердцах, залечить страшные рубцы в памяти народов, порожденные взаимной ненавистью и горечью утрат?! Говорят, время лечит все, даже самое тяжелое горе. Возможно. Я думаю о другом: сумеем ли мы пронести через годы светлую любовь павших к Родине? Устоит ли наша бескорыстная военная дружба, когда мирная жизнь рассадит нас по разным креслам?.. Не знаю, не знаю…

Спустя пять лет тот наш разговор с поразительной точностью всплыл в моей памяти. Помнил ли о нем Батал, я пытался прочесть ответ на его отрешенном лице. И он словно услышал меня, отшвырнул давно погасшую сигарету, виновато посмотрел на вернувшихся к столу Феликса с Бено и, потупившись, глухо произнес:

— Извините ребята, что хлеб-соль испортил.

— Ладно, забудь! С этими выборами мы все стали ненормальными, — примирительно сказал Феликс и потянулся к графину с вином.

Батал положил руку на стакан, его лицо исказила болезненная гримаса, и с ожесточением произнес:

— Вот ты, Феликс, пожил немало, так скажи, почему на войне мы были вместе, а теперь стали чуть ли не врагами?! Что происходит с нами? Одиннадцать лет назад мы с Денисом сидели в одном окопе, а сейчас из-за Рауля и Багапша готовы друг другу грызть глотки! Сердцем понимаю, что Багапш с Денисом не меньше меня и Рауля любят Абхазию, а вот умом… Нет, не знаю! С Владиславом и Раулем, я уверен, — грузины никогда не войдут в Сухум, а вот с Багапшем и Анквабом…

— Опять ерунду порешь! — перебил Феликс.

Назревала очередная ссора, и Бено поторопился разлить вино по стаканам.

— Не надо! Не буду портить вам настроение, посидим в другой раз, — отказался Батал и поднялся из-за стола.