Три короба правды, или Дочь уксусника - Светозар Чернов

— Куда ехать прикажете? — тяжко вздохнул Ухабов.

— Никуда-с. Мы без тебя обойдемся.

— Как это?! — Ухабов испуганно обернулся. — Вы же не сдюжите!

— И не с такими управлялись! — сказал Артемий Иванович. — Мы с Нижебрюховым-купцом уж столько рысаков загнали — тебе и не снилось!

— Помилуйте, барин! Мне ж без рысака никуда!

— Покатаемся и отдадим, господин лихач. — Поляк похлопал лихача рукоятью трости по плечу.

— Только не окормите и не опоите его, ради Христа! И ежели на галоп собьется — не насилуйте, все равно не сдюжите. Вам-то не все ли едино? Не на бегах.

Ваше превосходительство!

Это письмо попадет к Вам только в случае моей смерти, поэтому прошу Вас не оставить своим отеческим попечением мою вдову, Пенелопу Фаберовскую, урожденную Смит, и детей, прижитых нами в законном браке, а также тещу мою Эстер Смит, которые являются британскими подданными и пребывают в настоящий момент в Якутске, не имея средств выехать оттуда. Покорнейше прошу также Ваше превосходительство не отказать в зависящем распоряжении об отправлении за казенный счет упомянутых выше особ на родину.

Степан Фаберовский

В середине дня Фаберовский отправился на квартиру к Черевину и получил у Карпа подробное письмо от генерала с сообщением о том, что жандарм, который дежурит вечером на Миллионной у Зимнего, предупрежден, чтобы Артемия Ивановича он от дворца не гонял, а других извозчиков на Миллионную не пускал. Далее следовали подробнейшие и бесполезные указания, что делать, если на них нападут за городом на улице, и что делать, если поведут в дом. Все они начинались словами «Боже упаси» либо «Ни при каких обстоятельствах», и заканчивались утверждением: «Я направлю туда казаков».

С Артемием Ивановичем, пожелавшим «набраться опыту» в качестве лихача, они договорились встретиться у кухмистера, чтобы перекусить напоследок, поэтому поляк от Черевина направился прямиком на Шпалерную. Лукич сообщил, что Артемия Ивановича до сих пор нет, и продемонстрировал у себя в швейцарской «Дневник происшествий», который он продолжал скрупулезно вести. В дневнике было записано, что утром в дом Балашовой явился отец Серафим Свиноредский с двумя подручными и пробыл там десять минут, изгоняя переселившегося туда от сапожника нечистого духа.

— И вот ведь зараза этот дух: только батюшка ушел, как у нас во дворе опять вой начался, — сказал Лукич. — Эта политика понятная: отец Серафим будет теперь этого беса с одной стороны улицы на другую гонять, и со всех поочередно деньги собирать. Только я на него больше денег сдавать не буду. Кто как хочет, а я завтра к Иордани пойду, да два ведра святой воды принесу. Ни один бес не устоит!

— И что, отец Серафим с дьяконом приходил?

— Нет, два каких-то с ним страшненьких приходили, длинноруких, в малиновых кушаках. Может, теперь у них в церкви порядок такой: не с дьяконом, а с какими-нибудь двумя особыми служками ходить?

— Сомневаюсь я. Черная кухарка ваша где, которая в том доме живет?

— Где же ей быть? На кухне, в кухмистерской.

— Позови-ка ее сюда.

Лукич сходил за кухаркой, и та рассказала, стеснительно обтирая грязные лапы о фартук, что она видела утром, как отца Серафима провожал из своей квартиры капитан Варакута, а потом остановил ее в дверях и попросил услужить ему на Сретение: сварить у него на квартире котел картошки, а поутру прибрать за гостями.

— Интересно, когда это он собрался в Сретение на ночь у себя собирать? — задумчиво пробормотал Фаберовский, когда кухарка ушла. — А, Лукич?

— Похоже, на постой немало народу встанет. Взвод наверное. Я ее котел знаю, она в нем скатерти вываривает.

— Швейцар! — затопал кто-то у камина в парадном и захлопал рукавицами по бокам, отряхивая снег. — Лукич, мать твою! Я тут во дворе лошадь с санками поставил, пригляди, чтобы не умыкнули.

— Ваш подчиненный прибыл, — сказал Лукич, и они с поляком вышли из швейцарской. — Прикажете лошади овса задать, Артемий Иванович?

— Ни-ни, ее ни поить, ни кормить нельзя. А то галопом будет ходить. Благородных кровей животное.

— Где был, пан Артемий? — спросил Фаберовский.

— Нравственности и благочестия семейные восстанавливал, — ответил Артемий Иванович, в картинной позе облокачиваясь о каминную полку.

— Это как это? — спросил Фаберовский.

— Оно сперва само вышло, — сказал Артемий Иванович, направляясь вверх по лестнице в квартиру кухмистера. — Встал я на Фонтанке, садится ко мне генерал один в немалых чинах. Весь напомаженный, надушенный, усы торчат — ясное дело, к своей фее намылился. «В «Славянскую гостиницу», голубчик, — говорит. — Да пошевеливай.» Тут меня как черт дернул: «А на Гороховую, 2, не желаете, ваше превосходительство?» «Да ты белены объелся», — кричит. «Белены — не белены, а указ имеется всех неверных мужей в Отделение по охранению общественной безопасности и нравственности доставлять». И бумагу ему под нос. Тут у него все опустилось, усы поникли, и к фее больше не хочет. Ну, на десяти рублях сговорились, я его к дому подвез, и он быстробыстро к семейному очагу поспешил. Не успел я отъехать, вдруг из того же подъезда другой выскакивает. В чинах не столь существенных, но молод и на рожу смазлив. Шапка с портфелем под мышкой, шинель наискось застегнута. «Скорей, — кричит, — скорей!» Этот десятью рублями не отделался. И пошла машина! Две сотенных насшибал!

— Пан Артемий у нас добытчик, — согласился Фаберовский. — А я перед Черевиным к Лабурде заходил, якобы справиться о самочувствии после прививок. Выяснил, чем бразильцы послезавтра заниматься будут. Сам Лабурда с послом пойдут в Зимний на водосвятие, а камердинер ихний поедет в Биржевой сквер за попугаями вместо Лабурды. Так что если жив буду, в квартиру к бразильцу самое время будет лезть. А если не жив — то у Луизы я бумагу оставил, передашь ее Черевину.

— Это можно.

— Заодно скажешь Черевину, что Свиноредский договорился с Варакутой в ночь, когда в посольстве бал будет, поставить у него своих бандитов в малиновых кушаках, которых он у себя на царское чучело натаскивает.

— Тссс! — сказал Артемий Иванович. — Разве можно на лестнице говорить «царское чучело»! А тебе хоть объяснили, где тебя убивать будут?

— Если бы! Или по дороге на нас нападут, или завезут меня куда-нибудь в укромное место и там прикончат. Вот тебе, пан Артемий, твой револьвер. — Поляк достал из-за пазухи оружие и сунул его Артемию Ивановичу. — Если случится это на дороге, будем вместе отстреливаться, а если завезут куда, то дуй до ближайшей части и телеграфируй Черевину, и пристав пусть туда же команду городовых высылает.

Артемий Иванович покрутил шишку звонка. Было слышно, как открылась внутренняя дверь, и Петр Емельянович раздраженно сказал жене, отпирая замок наружной:

— Да если ничего не сладится, я лучше с тобой разведусь, вину на себя приму, и тебя за него выдам — но он от меня только через венец выйдет. Мне терять нечего.

Увидев перед собой Фаберовского с Артемием Ивановичем, кухмистер осекся и покраснел. Стоявшая позади него с заплаканными глазами Агриппина Ивановна закрыла лицо руками.

— А Глашка с Василиской гулять убрались, на Марсово поле глазеть пошли, как балаганы к Масленице строят, — сказал Петр Емельянович, и было видно, что он врет.

— А вот нам на царской службе на балаганы не поглазеешь, — с сожалением в голосе сказал Артемий Иванович. — То лихачом приходится обряжаться, то в смертельные сражения с нигилистами вступать. Вот эту жестянку поставьте куда-нибудь пока, она мне еще жизнь может спасти в лихой момент. И на все это еще столько сил уходит, что потом так есть хочется…

— Ой, да что же вы в дверях стоите? — Агриппина Ивановна засуетилась, и побежала в столовую накрывать на стол. Артемий Иванович лихорадочно рассупонил лихаческий армяк, скинул его на руки будущему тестю и побежал следом.

— Что тут у вас случилось? — спросил Фаберовский, снимая шубу и вешая ее на крючок.

— Дело в том, что… — замялся кухмистер. — В общем, ничего страшного, но смотря с какой стороны смотреть… Да вы снимайте калоши, снимайте.

Петр Емельянович побагровел и натужным шепотом произнес, приблизив губы к самому уху поляка:

— Сбежала.

— Кто? — в тон ему спросил Фаберовский.

— Глафира. Невеста Артемия Ивановича. Василиска сказала, что с прикащиком из столбовской обжорки. Я к Столбову ходил, а тот говорит, что прикащик отпросился на все Святки и уехал еще в Сочельник. Агриппина Ивановна сразу в слезы: «Убили ее», говорит. Хотела в сыскную сообщать, но я отказал. Вот, выдадим Василиску хотя бы, тогда и сообщим.

— Что-то пан кухмистер запутал меня. Вы вторую дочку тоже умудрились замуж пристроить? И кто же жених?