Пастиш - Ричард Дайер

но момент раскрытия истины постоянно откладывается. Одна из вещей, которые на это указывают, — попугай. Ближе к концу романа Джеффри думает, что раскрыл тайну: он фотографирует двух выставленных птиц, сравнивает их с описанием в «Простой душе», устанавливает, какая больше ему соответствует, и так определяет, какой попугай был флоберовским. Однако «старейший из ныне живущих членов Общества друзей Флобера» указывает ему на то, что Флобер не всегда был точен в своих описаниях («Флобер был художником. Он следовал своему воображению. […] Да он взял из музея попугая, но это не значит, что он описал его буквально»), а также сообщает, что, когда создавались музеи, оба куратора отправились в Музей национальной истории Руана (из которого Флобер позаимствовал своего попугая) и выбрали по птице из всей массы чучел, находящихся в музее, — нет никаких гарантий, что одна из птиц действительно побывала у Флобера, и нельзя с точностью установить, какая именно. Роман заканчивается тем, что Джеффри отправляется в музей и смотрит там на длинные ряды с чучелами птиц. Как только он решил, что наконец выяснил, какой попугай настоящий, его ставят перед фактом безосновательности его заключений: обходя один за другим ряды практически идентичных чучел, он никогда не сможет установить, какое из них правильное.

Фрустрация подобного желания знать (и то, что это желание само фрустрировано, и что оно эмоционально фрустрирует) также подчеркивается рассказом Джеффри о встрече со своим знакомым, Эдом Уинтертоном, утверждавшим, что он приобрел переписку Флобера с юной англичанкой Джулиет Герберт. Джеффри спрашивает у Эда, что в ней. То, что рассказывает Эд, очень похоже на то, что мог написать Флобер. Джеффри (как и мы сами) из вторых рук получает пересказ неопубликованного текста (который можно поставить рядом с составленным Джеффри списком флоберовских апокрифов — утраченных рукописей, нереализованных замыслов и так далее). Однако выясняется, что Эд сжег письма, потому что именно этого Флобер требовал от Джулиет Герберт, то есть Эд сделал то, чего не сделала она, а Джеффри он рассказывает обо всем «просто для порядка». Что это — хитроумный розыгрыш Эда, злая шутка, играющая на слабостях Джеффри (его желании заполучить все документы, сделать себе имя во флобероведении, представив свою находку в Times Literary Supplement, его интерес к тайным любовным историям)? Или же это строгая принципиальность (точный пересказ писем, выполнение авторской воли, (пусть только одного из авторов, поскольку Герберт явно хотела сохранить письма), скрупулезное соблюдение порядка)? В любом случае здесь в зачаточном состоянии присутствует пастиш (ср.: [Bouillaguet, 1996a, p. 59]); в зачаточном, потому что все, что у нас есть, — это пересказ писем, пусть и похожий на правду[241]; пастиш — потому что эту правду производят Эд/Джулиан Барнс, и мы это знаем. Эд также дал обоснование тому, что он делает. Он сообщил Джеффри, что в письмах был следующий пассаж (само его высказывание двусмысленно — то ли Эд запомнил его дословно, то ли это его парафраз, что создает дополнительную неопределенность):

Если кто-нибудь когда-нибудь спросит, что было в моих письмах […] пожалуйста, солги им. Или нет, я не могу просить тебя лгать — просто скажи им то, что они хотят услышать.

Именно на этом играют изготовители фальшивок и устроители мистификаций и розыгрышей (см. ван Меегерен, Оссиан, Эрн Малли, роман «Корни»), но эта установка проникает и в любой пастиш. Нам необязательно понимать ее в таком макиавеллиевском духе, как у Эда, но пастиш всегда предполагает, что создается такая версия референта, на которую влияют ожидания и имеющийся в наличии понятийный аппарат. Пастиш предполагает, что производится то, что вы хотите или можете расслышать в референте и что, по вашим представлениям, в нем слышат другие.

Все это внушает чувство, что у любого могут быть проблемы со знанием, особенно у человека такого склада, как Джеффри. Однако роману придает драматизм то, что по мере развития сюжета читатель узнает то, что Джеффри знал с самого начала: его жена Эллен постоянно ему изменяла и в конце концов покончила с собой. Это, естественно, делает всю книгу отголоском «Мадам Бовари»: Джеффри, как и Шарль Бовари, — врач, честный зануда, Эллен, как и Эмма, — патологически неверная жена с суицидальными наклонностями. Подобно тому, как Джеффри от имени Луизы Коле пишет ее версию отношений с Флобером, так и Джеффри, то есть Барнс в какой-то мере пишет версию «Мадам Бовари» от лица Шарля Бовари. Главное, что открывает роман, — это полная неспособность Джеффри понять, почему жена так поступила. Может быть, ему не хватает воображения или он не понимает, насколько скучен, возможно, как Бадди и Бену в «Безумствах» и как большинству мужчин в западном обществе, ему недостает адекватного языка для выражения эмоций, но, быть может, удел любого человека — не иметь возможности понять до конца, что чувствует другой человек, что чувствуем мы сами, были ли письма, какой попугай настоящий. Пастиш здесь дает в ощущениях то, что на уровне теории представлено бесконечным откладыванием (différance) Деррида или перформативностью Батлер, понимание того, что все в конечном счете — копия чего-то другого и что из этого круговорота нельзя выбраться. Возможно, на общефилософском уровне это не всегда становится источником интереса или тревоги, но при столкновении с несоразмерностью предательства и скорби это выливается в гнев, тревогу и горечь.

Когда Джеффри дает свой автопортрет в форме объявления о знакомстве, слова предают его в двух смыслах. Во‑первых, он не в состоянии сказать, что он ищет и ищет ли что-либо. Во‑вторых, он рассуждает о том, что сама форма объявления искажает возможность сказать что-то искренне и правдиво: «Колонка объявлений заставляет авторов искажать собственные черты». Это проблема Джеффри в миниатюре и проблема любого письма (или любого другого способа выражения). Что возвращает нас к попугаю. Ближе к началу книги Джеффри размышляет:

Можно сказать, что попугай, обладающий даром членораздельной речи практически без всяких умственных способностей, — это Чистое Слово. […] Разве писатель не подобен ученому попугаю? (10)

Возможно, все мы только и делаем, что невольно, сами того не ведая, повторяем то, что мы где-то случайно услышали. Это относится и к Флоберу:

Слова легко приходили к Флоберу, но он видел внутреннюю неадекватность слова. […] Помните его печальное определение из «Мадам Бовари»: