Пастиш - Ричард Дайер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тем не менее может показаться рискованным говорить об этом в эпоху оригинальности, в которой мы все еще живем. Последние пару столетий современные культурные ценности выдвигали на первый план возможность мыслить и чувствовать независимо, исходя из внутренних императивов личности. Более того, если вы занимаете властную и привилегированную позицию в обществе, вас может посетить мысль (а в некоторых особенно психотических случаях она прочно закреплена), что вы — единственный источник своих чувств и мыслей, центр и производитель дискурса. Однако на самом деле мало кто испытывает такие мысли и чувства на постоянной основе. Если вы вложились в подобные переживания, в то, чтобы занять позицию источника знания и авторитета, признание того, что вы находитесь в области уже сказанного, может вызвать тревогу, но для других (в конкретных обстоятельствах, в конкретной группе) это обычное дело, им к этому не привыкать. Пастиш выражает чувство постоянного, унылого, но необременительного пребывания в пределах и потенциальностях культурной сконструированности мысли и чувств.
Пастиш высказывает это положение не через интеллектуальную рефлексию, он передает его аффективно. Он имитирует формальные средства, которые сами по себе являются способами вызывать, формировать и провоцировать чувства, и по ходу дела способен мобилизовать чувства, даже когда сигнализирует о том, что мобилизует их. Тем самым в свои лучшие моменты он может дать нам возможность почувствовать нашу связь с аффективными рамками, структурами чувства, прошлыми и настоящими, которые мы наследуем сами и передаем другим. Другими словами, он дает нам возможность аффективно познать себя как исторических существ.
Приложение 1
Марсель Пруст: «Дело Лемуана» Гюстава Флобера
Жара становилась удушающей, прозвонил колокол, вспорхнула горлица, и, поскольку окна были закрыты по распоряжению судьи, по залу пополз запах пыли. Судья был старый, с лицом клоуна, в мантии, слишком тесной для его тяжелого тела, и с претензией на остроумие. В его бакенбардах повисли табачные крошки, из‑за чего вся его физиономия казалась декоративной и заурядной. Перерыв затянулся, начали завязываться знакомства; чтобы начать разговор, некоторые умельцы стали жаловаться на отсутствие воздуха, а когда кто-то сказал, что господин, только что вышедший из зала, похож на министра внутренних дел, какой-то реакционер вздохнул: «Бедная Франция!». Всеобщее внимание привлек негр, вынувший из кармана апельсин; желая завоевать популярность, он стал с извинениями предлагать его дольки соседям, поднося их на газетке: сначала священнику, который заявил, что «никогда не ел ничего подобного, превосходный фрукт, очень освежает», затем престарелой даме, которая, однако, сделала оскорбленное лицо и запретила своим девочкам принимать подарки «от незнакомого человека». Другие при этом, не зная, дойдет ли до них газетка, искали подходящее выражение лица, некоторые вынули часы, одна дама сняла шляпу. На шляпе был попугай. Двое молодых людей удивились и задались вопросом, поместила ли она туда попугая как сувенир или такой у нее был экстравагантный вкус. Остряки уже начали переговариваться друг с другом с разных мест, а жены, глядя на мужей, с трудом сдерживали смех, прикрывая рот платочками. Когда наступила тишина, судья, казалось, задремал, а советник Вернера начал излагать дело. Начал он на эмоциональной ноте, проговорил два часа, казался желчным и всякий раз, произнося «Ваша честь», так низко кланялся, что можно было подумать, что он — девица перед королем, или диакон, сходящий с алтаря. Для Лемуана это было ужасно, но изящество формулировок компенсировало мрачность приговора. Он цитировал статьи закона одну за другой, они лились, как водопад, струились, как лента. В какой-то момент его речь сделалась такой монотонной, что ее едва можно было отличить от тишины, как вибрация колокола после удара, как затихающее эхо. В завершении он воззвал к портретам президентов Греви и Карно, которые висели над креслами судей; и все, подняв головы, заметили, что те уже сильно попорчены плесенью в этом официальном и грязном зале, являвшем нашу славу и пропахшем сыростью. Большой проем разделял зал посередине, скамейки доходили до подножья судейской кафедры; на полу лежала пыль, по углам потолка сидели пауки, в каждой дыре — по крысе, и зал нужно было постоянно проветривать из‑за близости к печи, а порой и из‑за более тошнотворных запахов. Адвокат Лемуана был краток. Он говорил с южным акцентом, апеллировал к благородным страстям, постоянно снимал и надевал очки. Слушая его, Натали почувствовала беспокойство, сопровождающее красноречие; по всему ее телу разлилось приятное томление, и сердце забилось сильнее, батист ее белой блузки затрепетал, как весенняя трава под дуновением ветра, как перья голубя, готового вот-вот взлететь. В конце концов судья подал знак, все зашептались, упали два зонта: мы снова должны выслушать обвиняемого. Свидетели немедленно начали делать гневные жесты в его сторону; почему не сказал правду, не изготовил бриллианты, не сделал свое изобретение достоянием публики? Все, даже самые бедные, уж точно сумели бы заработать на этом миллионы. Они живо себе их представили, с тем крайним сожалением, которое мы испытываем, полагая, что владеем тем, что оплакиваем. А многие еще раз предались сладким мечтам, появившимся у них, когда мелькнула надежда на богатство, при известии об этом открытии, прежде чем мошенника разоблачили.
Для одних это была праздность, домик на авеню дю Буа, влияние в Академии: и, может быть, даже яхта, которая бы отвозила их летом в прохладные места, не на Северный полюс, конечно, хотя это и увлекательно, но ведь там еда с привкусом нефти, свет весь день напролет может создавать неудобства для сна, и, потом, как там не столкнуться с белыми медведями?
Другим было недостаточно миллионов; они бы сразу стали играть на бирже и, покупая по самой низкой цене в тот самый день, когда она должна вырасти (друг шепнул бы им на ушко), наблюдали бы, как их капиталы за несколько часов
