Рим. Роман о древнем городе - Стивен Сейлор

– Какая захватывающая история!

– Ты и правда так думаешь?

– Абсолютно! Мне бы хотелось узнать побольше. Кто были эти женщины? Как их звали? Кого они убили, почему, когда и…

Изумленный и слегка польщенный энтузиазмом юноши, Квинт издал звук, подозрительно походивший на смешок.

– Что ж, молодой человек, если уж на то пошло, я сохранил все записи, относящиеся к тому расследованию, прежде всего для своей защиты. Кто бы, когда бы ни попытался обвинить меня в предвзятости или небрежении, я всегда смогу доказать обратное точными ссылками на показания и улики. У меня записаны все детали: имена, даты, даже рецепты разнообразных ядов. Многие из женщин умели читать и писать, а некоторые вели скрупулезные записи, касающиеся состава ядов и их воздействия.

– Ты позволишь мне посмотреть эти записи, достойный Квинт?

– Конечно. Знаешь, никто до сих пор не просил меня об этом. И все же это расследование теперь часть нашей семейной истории и часть истории Рима.

– Ее не стоит забывать, – сказал Кезон.

Квинт кивнул.

– Хорошо. Эти материалы должны быть где-то в моем архиве. Когда у меня будет время, я найду их и дам тебе посмотреть.

Позднее, в тот же вечер, Кезон готовился лечь спать у себя в комнате в доме своего отца. При мерцающем свете единственной лампы он без посторонней помощи снял тогу (выбраться из нее оказалось гораздо легче, чем облачиться), аккуратно сложил ее на стуле, снял нижнюю тунику и набедренную повязку, после чего остался обнаженным, если не считать утреннего отцовского подарка – висевшего на цепочке на шее фасинума. Среди прочих подарков, которые Кезон получил в тот день, было небольшое круглое зеркало в металлической раме с чеканными изображениями подвигов Геркулеса, которое раб уже повесил на стену. Подаривший его человек, товарищ отца Кезона, явно полагал, что зеркало будет подходящим подарком для мужающего молодого Фабия, поскольку Фабии считали себя потомками Геркулеса. В действительности же вид собственного лица в окружении изображений полубога лишь напомнил Кезону, что на самом деле он Фабий не по крови, а по усыновлению.

Кезон стоял обнаженным перед зеркалом, глядя на свое отражение.

– Сегодня ты стал мужчиной, Кезон Фабий Дорсон, – прошептал он. – Но кто ты? От кого ты произошел? Твой дед был найденышем, брошенным среди руин, но кем брошенным – богом или галлом? Неужели ты будешь жить и умрешь, так и не узнав тайны своего происхождения? Или есть оракул, который может ответить на этот вопрос?

Он коснулся амулета на груди. Золото поймало мерцающий свет лампы, и отражение амулета в зеркале сверкнуло, на миг ослепив Кезона.

На следующее утро Кезон снова облачился в тогу, чтобы нанести официальный визит человеку, которого никогда не встречал.

Аппий Клавдий – седьмой, носящий это имя в роду, происходившем от Атта Клауса, – заморгал в неверии, когда его секретарь сообщил о первом посетителе в тот день.

– Молодой Фабий? – переспросил он. – Ты уверен, что точно расслышал имя?

Раб кивнул. Клавдий поджал губы и погладил бородку, которая все еще оставалась скорее черной, чем серебристой.

– Хорошо, приведи его. Я встречусь с ним здесь, в саду. Не пускай никаких других посетителей, пока мы не закончим.

Сад Аппия Клавдия с плещущим фонтаном, окружавшим скульптурную композицию трех муз, и террасами, усаженными цветущими кустами роз, был еще более роскошным, чем сад Квинта Фабия. Он произвел на Кезона должное впечатление, хотя и не вызвал удивления. Если кто-то в Риме и пользовался таким же уважением и влиянием, как Квинт Фабий, так это давний соперник Квинта Аппий Клавдий.

– Прими мои поздравления, молодой человек, – промолвил Клавдий, встав, чтобы приветствовать его. – Тога тебе очень идет.

На самом деле Кезон оделся в то утро без помощи раба и не вполне справился со сложной задачей верного распределения складок, а потому с радостью принял предложение сесть. В сидячем положении огрехи в расположении складок были не так заметны.

– Благодарю тебя за то, что принял меня, цензор, – промолвил Кезон, титулуя хозяина дома по его престижной должности, в определенном отношении превосходившей даже консульскую.

Высокий ранг цензора подчеркивался особой пурпурной тогой, какую не мог носить никто другой. Цензор обладал правом заполнять вакансии в сенате. Он также вел списки граждан, мог вносить туда чьи-то имена или, если на то были веские основания, вычеркивать. Именно по цензорским спискам проводилось голосование – инструмент, которым патриции издавна пользовались в своих целях. Манипулируя этими списками, цензор мог влиять на ход выборов.

Аппий Клавдий использовал полномочия своей должности еще и для осуществления полного контроля над двумя проектами общественных работ беспрецедентного масштаба. По этой причине Кезон и пришел к нему.

– Если я и выгляжу слегка удивленным, ты должен понять, что прошло очень много времени с тех пор, как какой-либо человек по имени Фабий отбрасывал тень на дорожку моего сада, – сказал Клавдий, который улыбался так же охотно, как Квинт хмурился.

Кезон много слышал об «очаровании» этого человека, причем в устах Фабиев данное слово отнюдь не звучало комплиментом.

– Всякий раз, когда возникает политический вопрос, кажется, что твой родич Квинт клонится в одном направлении, а я – в другом. Неудивительно, что встречаемся мы главным образом для ведения политических споров.

Кезон заговорил осторожно:

– Я чту своего благородного родича Квинта, но сюда явился сам по себе.

– Хорошо сказано! Я сам слишком хорошо знаком с бременем знаменитых – в том числе и пользующихся недоброй славой – родственников. К счастью, самые худшие из них давно умерли. Но, как и ты, Кезон, я сам себе хозяин. А значит, несу ответственность за преступное поведение моего прапрапрадеда децемвира не более, чем ты отвечаешь за недальновидную, отсталую политику твоего высокочтимого родича. Каждый из нас сам себе хозяин и архитектор своей судьбы. Выпьем за это?

Появился раб с двумя чашами вина. Кезон, чувствовавший себя слегка неловко по отношению к Квинту, но стремившийся снискать расположение хозяина, сделал маленький глоток. Вино не было разбавлено водой и оказалось крепче того, к которому он привык. Почти сразу юноша почувствовал тепло и легкое головокружение.

Клавдий велел рабу снова наполнить чаши.

– Учитывая прохладные отношения между твоим родичем Квинтом и мной, я полагаю, что у тебя были очень веские основания, чтобы прийти ко мне.

Кезон, уже начавший ощущать действие вина, вдруг подумал, что, может быть, в конце концов, будет не так уж трудно обозначить свое желание. Он открыл рот, чтобы заговорить, но собеседник прервал его:

– Я вижу, ты пришел ко мне по какому-то делу, а для серьезных дел час еще слишком ранний. Давай познакомимся поближе. Может быть, у нас есть общие интересы. Ты читаешь на латыни?

– Конечно, цензор.

– И на греческом?

– Ну… немного, – сказал Кезон.

– Это следует понимать так, что не читаешь вовсе. Жаль! Я уж было подумал, не показать ли тебе мою библиотеку, которая является лучшей в Риме, но, поскольку все книги в ней на греческом, тебе это ничего не даст. А между тем каждому римлянину стоило бы выучить греческий, хотя бы ради возможности прочесть творения великих драматургов – Эсхила, Софокла, Еврипида – и, конечно, великих философов – Платона и Аристотеля. Но, судя по выражению твоего лица, Кезон, эти имена ничего тебе не говорят. Я прав?

– Боюсь, что да, цензор.

– Увы! Алас! – Клавдий покачал головой. – А ты знаешь, откуда взялось слово «алас», по-нашему – «увы»?

Кезон нахмурился:

– Нет.

– А ведь ты, Фабий, представитель семьи, претендующей на родство с Гераклом, по-нашему – Геркулесом! «Увы» – это латинизация греческого имени Хилас. А кто был этот Хилас?

Кезон подумал и пожал плечами. Клавдий вздохнул:

– Хилас был прекрасным юношей, возлюбленным Геракла. Оба они участвовали в походе аргонавтов за золотым руном. Когда Арго бросил якорь в устье реки Аскании, Хиласа послали к источнику за пресной водой, но тамошние нимфы, восхитившись красотой юноши, затащили его к себе, и больше его никто не видел. Геракл был безутешен. Долгое время – даже после того как пропала надежда найти юношу – он бродил взад-вперед по берегу реки, выкрикивая его имя: «Хилас! Хилас!» Вот откуда пошло восклицание «alas», то есть «увы», выражающее разочарование или скорбь.

Кезон поднял брови. Среди персонажей, отчеканенных на его зеркале, такого спутника Геркулеса не было.

– Я никогда не слышал эту историю. Она очень красивая.

– В моих книгах есть несколько версий рассказа о Геракле и Хиласе, но, чтобы прочитать любую из них, нужно знать греческий.

– Я никогда не претендовал на ученость, цензор. Первейший долг римлянина состоит в том, чтобы служить государству в качестве солдата.