Рим. Роман о древнем городе - Стивен Сейлор

Пинария привязалась к Дорсону во время их заточения на Капитолии, но впоследствии старалась держаться от него на почтительном расстоянии, чтобы их дружба не вызвала подозрений. Тем не менее на публичных церемониях их пути часто пересекались. Порой Пинария мельком видела и Пенната, но всегда отводила глаза и никогда с ним не заговаривала.

Подобные общественные мероприятия давали Пинарии возможность видеть сына на разных этапах его взросления. Когда Кезон достиг совершеннолетия и праздновал свой шестнадцатый день рождения, облачившись в мужскую тогу, никто, включая самого Кезона, не усмотрел ничего странного в том, что на этот праздник пригласили Пинарию. Все знали, что весталка была свидетельницей знаменитой прогулки его отца за баррикаду и что его отец питал к ней особое уважение.

Однако юный Кезон был слегка удивлен, когда Пинария попросила его пройти с ней вдвоем в сад, а еще больше, когда она преподнесла ему подарок. То была золотая цепочка с амулетом, который все называли «фасинум».

Кезон улыбнулся. С непослушными, соломенного цвета волосами и голубыми глазами, он по-прежнему казался Пинарии ребенком.

– Но я не дитя. И уж конечно, не беременная женщина! Я мужчина! Во всяком случае, с сегодняшнего дня.

– И все равно я хочу, чтобы ты взял его. Верю, что первобытная сила, более древняя, чем сила богов, сопровождала твоего отца и защитила во время его знаменитой прогулки. Она живет в этом самом амулете.

– Ты хочешь сказать, что этот амулет был на шее моего отца, когда он шел через лагерь галлов?

– Нет, но тем не менее он был близко от него. Очень близко! Это не обычный фасинум из тех, что можно купить на рынке за несколько монет, а самый первый из всех подобных талисманов, первоначальный. Это истинный Фасцин, которого в Риме чтили прежде всех нынешних богов, даже прежде Юпитера и Геркулеса.

Кезон растерялся, ибо слышать такие слова из уст весталки было по меньшей мере странно, как, впрочем, и получить в подарок от девственной жрицы изображение фаллоса. Однако он послушно надел цепочку через голову и, внимательно рассмотрев амулет со стершимися от времени краями, сказал:

– Он и впрямь выглядит очень старым.

– Он древний, такой же древний, как воплощенная в нем божественная сила.

– Но если так, это великая ценность. Я не могу принять такой подарок.

– Можешь. Ты должен!

Она взяла его руки и крепко их сжала.

– В этот шестнадцатый день твоего рождения я, весталка Пинария, передаю сей амулет Фасцин тебе, Кезону Фабию Дорсону. Прошу тебя носить его по особым случаям и передать со временем твоему сыну. Сделаешь ты это для меня, Кезон?

– Конечно, весталка. Ты оказываешь мне честь.

Оба услышали легкий шум и, обернувшись, увидели, что из портика на них смотрит раб Пеннат. У него было выражение лица, которого Кезон, знавший этого раба всю жизнь, никогда не видел. Во взгляде Пенната смешалось все – печаль и радость, восхищение и сожаление. Смущенный Кезон снова посмотрел на весталку и был поражен тем, что выражение ее лица было точно таким же.

Пеннат незаметно ушел в дом. Пинария выпустила руки Кезона и ушла в другом направлении, оставив его в саду с подаренным амулетом.

Взрослые, они такие непонятные! Кезон задумался, готов ли он стать одним из них, несмотря на то что сегодня впервые надел тогу.

Глава VII

Архитектор собственной Фортуны

312 год до Р. Х

– Итак, молодой человек, сегодня ты впервые надел тогу. Какой прекрасный выдался день, как раз для такого события. Расскажи мне, как ты его провел.

В центре роскошного дома, окруженного великолепными садами, облаченный в лучшую тогу Квинт Фабий сидел скрестив руки. Он наморщил высокий лоб и, казалось, хмуро смотрел на своего гостя. Молодого Кезона предупреждали о строгом выражении лица его знаменитого родича – всем было известно, что от лучшего полководца Рима ласки не дождешься. Кезон изо всех сил старался не выказать робости, но ему пришлось прокашляться, прежде чем он смог ответить.

– Начну с того, достойный Квинт, что встал я сегодня рано и первым делом получил в дар от отца наследственный амулет – фасинум на золотой цепочке. Он снял его с собственной шеи и надел на мою. По семейному преданию, этот амулет когда-то подарила моему деду знаменитая весталка Пинария. Потом отец подарил мне тогу и помог надеть ее. Я никогда не представлял себе, как трудно добиться, чтобы все складки лежали правильно. Потом мы долго прогуливались по Форуму, где он представлял меня своим друзьям и коллегам. Мне разрешили взойти на платформу, на ораторскую трибуну и обозреть панораму Форума с высоты Ростры.

– А вот когда я был мальчиком, – прервал его Квинт, – помост ораторов еще не назывался Рострой, потому что его еще не украсили всеми этими корабельными носами. Ты знаешь, когда это случилось?

Кезон снова прокашлялся.

– По-моему, это произошло во время консульства Луция Фурия Камилла, внука великого Камилла. Прибрежный город Антиум был покорен римским оружием. Антийцев заставили снять с их боевых кораблей тараны и носовые украшения – так называемые ростры, или клювы, – и отослать их в качестве дани в Рим. Ими украсили ораторскую платформу, которая после этого и стала называться Рострой.

Квинт нахмурился и кивнул:

– Продолжай.

– После того как я постоял на Ростре, мы поднялись на Капитолий. Там соблюли традицию фамилии Дорсонов – прошли тем самым путем, которым следовал мой славный прадед, Гай Фабий Дорсон, когда направился с Капитолия на Квиринал, бросив вызов галлам. У алтаря Квирина авгур совершил гадание по полету птиц. Был замечен единственный ястреб, который летел слева направо. Авгур объявил, что это благоприятное знамение.

– Действительно благоприятное! Ястреб будет присматривать за тобой в бою. И каково это, молодой человек, носить тогу?

– Очень хорошо, достойный Квинт.

На самом деле шерстяное одеяние оказалось гораздо тяжелее и жарче, чем ожидал Кезон.

Квинт кивнул, подумав при этом, что тога не слишком хорошо сочетается с мальчишеским обликом Кезона и только подчеркивает его светлые вихры, безбородые щеки, полные красные губы и ярко-голубые глаза. Вслух Квинт сказал совсем другое:

– Теперь ты мужчина. Поздравляю.

– Спасибо, достойный Квинт.

Кезон выдавил улыбку. Из всех событий дня этот визит был самым важным: в честь достижения совершеннолетия его удостоили чести разделить трапезу с самым выдающимся из Фабиев, гордостью этой многочисленной, разветвленной фамилии, великим государственным деятелем и военачальником Квинтом Фабием. Изволновавшийся и подуставший, но исполненный решимости показать себя в лучшем виде, Кезон напряженно сидел на стуле без спинки под стальным взглядом родича.

– Ну что ж, давай перейдем в трапезную, – предложил Квинт. – Поедим, выпьем, как подобает мужчинам, и потолкуем о твоем будущем.

На самом деле беседа оказалась посвященной исключительно прошлому. За разнообразными лакомствами – свиная печень с сельдереем в винном соусе; рубец, тушенный с корицей и мускатным орехом; баранина в соусе из сладкого укропа – Квинт приводил примеры из семейной истории. Кезон уже знал все эти рассказы, но не от великого Квинта, слышавшего их из уст героев. Так, в юности Квинт встречался со знаменитым прадедом Кезона и слышал рассказ о знаменитой прогулке Дорсона от самого Дорсона.

Квинт рассказал также о самом знаменитом и трагическом подвиге Фабиев – их великом жертвоприношении во время войны против Вейи, когда многочисленная семья одна выставила целую армию и полегла в ужасной засаде, потеряв всех, кроме одного человека.

– Из трехсот семи воинов уцелел и, таким образом, сберег родовое имя лишь один, – сказал Квинт. – Но как уничтоженный пожаром лес вырастает заново из единственного семени, так и фамилия возродилась и продолжилась, в чем видна воля богов, желающих, чтобы Фабии и впредь играли свою великую роль в истории Рима.

Столь же охотно и самозабвенно, как о фамильной славе, Квинт разглагольствовал и о своих собственных достижениях. В начале карьеры, будучи начальником конницы у диктатора Луция Папирия Курсора, он участвовал в сражении с самнитами, в которое вступил вопреки приказу диктатора. Хотя он одержал громкую победу, ему грозила смерть за неповиновение.

– Я стоял там, на Форуме, а мой отец встал на колени перед Папирием, умоляя сохранить мне жизнь. Только то, что эту мольбу единодушно поддержали сенат и народ, побудило диктатора воздержаться от того, чтобы приказать своим ликторам высечь меня прутьями и обезглавить на месте. Я лишился должности, но чудом сохранил голову. Однако Фортуна изменчива и быстро меняет гнев на милость. Всего три года спустя я стал одним из самых молодых консулов. В качестве консула одержал еще одну внушительную победу над самнитами и был удостоен звания триумфатора. Увы, буквально на следующий год консулы, которые были после меня, преподнесли самнитам чуть ли не самую большую победу над нами. К худу или добру, я не присутствовал при несчастье на Каудинской развилке. Ты, наверное, слышал эту постыдную историю?