Книга перемен - Дмитрий Вересов

— Хейфец. Новый Хейфец, я вам говорю. Наш юный Яков точно так же отказался от портаменто, а на это способен лишь большой талант. Какое звучание! Сама бесконечность! Звук так и течет из неведомого в неведомое, потоком, рекою. И никаких разрывов, никакого вакуума в мелодии! Виртуоз. Истинный виртуоз. Он очень скоро станет мировой знаменитостью, этот мальчик. Дорогая Оксана, вы вырастили гения.

— Ну что вы, Шмуэль, что вы такое говорите! Это же вы его профессор, а не я. Я бы не смогла выучить Яшу играть даже на погремушках, даже на детском барабанчике. Это все вы, дорогой.

— Знаете, Вадим, какую рецензию я напишу в газету о вашем гениальном сыне?

— Ругательную, Ицак? Кисло-сладкую? Лицемерно-дидактическую? Не дорос, не созревший талант и прочее, как вы любите? Плюс сплошные наставления.

— Да с чего вы взяли, Вадим Михайлович?! Чтобы я — такое? О Яше? К тому же в своей клинике вы избавили меня от геморроя, что само по себе чудо, не так ли?

— Это чудо, разумеется. Но не я же избавлял вас от геморроя, а доктор Ривка Верник. Ей спасибо говорите.

— Сказал уже. И строго между нами, мальчиками, мы с ней даже, извините, переспали в физиотерапевтических целях. А Яша. Будьте уверены, он не имеет отношения к моему геморрою.

— Я и так в этом уверен, Ицак Нахимович.

— Ах, да не перебивайте вы, счастливый папаша! Мало ли что я там пишу в газеты и журналы! Но не зря же я лучший музыкальный критик Израиля. Моему мнению можно и нужно доверять, не сочтите за саморекламу. Так вот я считаю, что Яша, уж не знаю, как в жизни (юное поколение — сплошь прагматики, по моим наблюдениям), уже не знаю, как в жизни, а в искусстве — истинный романтик, носитель романтической традиции. Это, я полагаю, наследственное, русское. Такие эмоции, пафос, образы прямо-таки психологические и очень, я бы сказал, пластические, объемные. Он владеет смычком, как живописец кистью. Я так и напишу, и пусть на меня за это шипят… некоторые. Это драма, а не музыка. Это больше, чем музыка. Хотя ничего больше, чем музыка, не бывает. Интересно, он думает, что делает, или нет? Все так целостно и ярко. С ума сойти.

Лилось шампанское и в ресторане аэропорта Шереметьево, где отмечал день своей второй свадьбы Олег, собираясь прямо из ресторана отправиться в свадебное путешествие на далекие острова на арендованном по этому случаю самолете. Невеста в белом газовом тумане сверкала эмалью ноготков, сжимая пальчиками тонкий хрусталь. Она неторопливо и уверенно подносила бокал к четко очерченным вишневым губам, высоко поднимала совершенный, как у куклы Барби, подбородок и томно прикрывала газельи глаза. В тонкой ноздре сиял наивный бриллиантик, а фата едва держалась на высокой, туго и прихотливо скрученной башне богатых антрацитовых волос. Из башни выбивались непокорные черные змейки и щекотали розовые раковинки ушек, в которые немного захмелевший жених нашептывал известные вещи.

Нескромные откровенности, однако, нимало не смущали совсем молоденькую еще красавицу по имени Лилия, а полностью — Лилия Тиграновна. Лилия Тиграновна, как и положено современной девушке, не раз испытала уже ночное счастье в объятиях претендента на ее руку и сердце. И повела себя разумно, то есть весьма зажигательно и нежно, чем и подтвердила правильность выбора Олега ее себе в жены.

Лилия Тиграновна выглядела весьма декоративно, а дома у нее хранилась бриллиантовая корона мисс Армении. Лилии Тиграновне полагалось сделать выгодную партию, а Олегу — преуспевающему и влиятельному бизнесмену — полагалось наряду с «Мерседесом», коттеджем на Рублевском шоссе и роскошной московской квартирой иметь еще и супругу, с фигурой не менее совершенных очертаний, чем у «Мерседеса», и настолько элегантную, чтобы она своим присутствием не нарушала выверенную до миллиметра, до тончайших оттенков цвета стильность жилых апартаментов.

Лилось шампанское и в уютном номере одного из небольших, но дорогих отелей Берлина, где уставший, переволновавшийся и абсолютно счастливый Франик пил его в одиночестве. Он только что успешно осуществил задуманное год назад, разработанное в мельчайших деталях, измеренное по линеечке и просчитанное с хронометром в руках ограбление крупного ювелирного магазина. Он пробрался туда ползком через кошачий лаз — окно-отдушину в подвале, через выпиленный кусок пола под прилавком. Система сигнализации повела себя, словно жаждущая отдаться первому встречному проходимцу перезрелая девица, которая в нетерпении своем старается вести себя насколько можно тише, чтобы спящие в соседней комнате родители не проснулись от воплей и стонов боли и страсти и не прибежали спасать свое невинное дитя.

Партия драгоценностей, опись которых завтра в спешном порядке будет разослана полицией по соответствующим точкам, уже уехала в Швейцарию в тайнике, оборудованном в сиденье обшарпанного и слегка побитого «Фольксвагена», и Франик, получивший немалое количество банкнот, сможет теперь заявить своей ненасытной в любви и удивительно нудной в быту супруге о желании с нею развестись.

Он поставил в магнитолу кассету с записью музыки Чаплина, что когда-то, в незапамятные времена расцвета его, Франика, кинематографической карьеры, играла ему в гостинице мама. Он вспоминал и мечтал, мечтал и вспоминал. Он строил планы, он тосковал, он блаженствовал, он верил в удачу и надеялся на некую желанную встречу. Он заснул, сидя в кресле, но не увидел во сне воплощение своих надежд. Сны ему не были ниспосланы. Вероятно, в наказание.

Эпилог

Один из островов в Полинезии

2003 год

— В наказание, Франц? Неужели у тебя есть совесть? — иронически подняла брови Сабина.

— Не цепляйся к словам, фрау Шаде. И не вздумай читать мне мораль. Просто недостаток информации, полученной в том числе и во сне, я воспринимаю как наказание, вот и все.

Сабина быстро перевернулась на песке и, изображая ярость, приставила к сонной артерии Франика острый обломок раковины:

— Если ты еще раз назовешь меня фрау Шаде, то…

— То — что?

— То ты попросту потеряешь физическую возможность получать информацию, черт возьми, Франц! Я же не называю тебя герр Гофман.

— Я бы и не возражал, между прочим. Весьма горжусь добытой в трудах праведных фамилией.

— Между прочим, по-моему, ты половину выдумал в последней части своего рассказа. Откуда ты знаешь, что происходило с твоими родными после того, как ты сбежал из этого… как его там у вас называют… изолятора временного содержания?

— Великое дело — «пятая колонна», фрау. То есть Сабина, — загадочно протянул Франик.

— Ты хочешь сказать, что тебе кто-то писал втайне от всех прочих? Твоя… жена?

— Что ревновать-то зря, прелесть моя Сабина? Нет, не она. Выдам тебе последний секрет. Это не Светочка, это ее мама. Я написал ей из Берлина в Новосибирск уже после того, как женился на Матильде. Ох, уж это был и бра-а-ак! Я чуть импотентом не сделался, чуть с ума не сошел, изобретая всяческие ухищрения, чтобы избежать сексуальных излишеств. Ну, да я рассказывал уже. Да, так вот. Любезная Натали, как она разрешила себя называть, то есть мама Светочки, меня для начала порядком изругала. И знаешь за что? Вовсе не за антиобщественное поведение, вовсе не за уголовное прошлое, а за то, что не написал раньше. Дело в том, что мы с ней, несмотря на редкость встреч, отлично друг друга понимали и симпатизировали друг другу. Она женщина практическая и многое в жизни разумеет. И она, поддерживая отношения как с дочерью, так и с моей мамой, взялась мне писать и все в подробностях рассказывала. Вот и весь секрет.

— Да уж, Франц. Ты везде поспеваешь, как я вижу. Между прочим, я все хочу тебя спросить: а чего ради ты столько времени провел в тюрьме, если оттуда оказалось так просто сбежать?

— По-моему, я уже намекал тебе об этом в моем сочинении. Во-первых, я думал и отдыхал. Удалился в пустыню, так сказать, чтобы поразмыслить кое о чем без мирской суеты. И, во-вторых, ради твоих прекрасных глаз, разумеется. Ты же не могла меня не узнать. Я не так уж изменился с детства. Я был потрясен: искать тебя столько лет, надеяться на случайную встречу, терять надежду, и вдруг — вот она ты, фрау психолог. Это, знаешь ли, было как знамение свыше. Вот я и завязал всю эту игру, а ты включилась.

— Я выглядела ужасно, я постарела и подурнела и, в отличие от тебя, надеялась, что ты меня не узнаешь, и в то же время.

— В то же время ты локти себе кусала от невозможности проболтаться. Наблюдать за тобой было одно удовольствие. Да не хватайся ты опять за эту ракушку! Лучше поцелуй меня, любимая.

Они валялись на вечернем пляже, смотрели на безбрежный, как сам океан, закат, наблюдали за тем, как становятся синими, потом фиолетовыми, а потом черными перистые кроны пальм, они голышом в темноте плескались в лагуне на мелководье, а потом наслаждались друг другом на ложе из сухой морской травы и ловили в ладони созвездия, пропуская меж пальцами звезды помельче и умываясь самыми крупными.