Внутри, вовне - Герман Вук

Видно, в тот момент, когда бедняга Биберман усмотрел в толпе студентов мой лиловый костюм, Колумбийский университет потерял для него всю привлекательность — подобно тому, как когда-то для мамы потеряла свою привлекательность новая квартира на Лонгфелло-авеню, после того как грузчики расплескали там по свеженатертому паркету бабушкину кислую капусту. Я, можно сказать, олицетворял собою для Бибермана тот факт, что его не приняли в Гарвард. В школьные годы Монни был президентом «Аристы» и заместителем редактора «Стадиона» и школьного альманаха. Он жил на Парк-авеню, ниже 96-й улицы. Так почему же он не попал в Гарвард? О, Гарвард — это совсем особенное место. Вот, например, туда только что был принят сын моего двоюродного брата Гарольда — Крис. У Криса — длинные волнистые рыжие волосы до плеч, он занимается парашютным спортом и по два часа в день стоит на голове. Он перепробовал курить любое зелье, какое только есть на свете — кроме, разве что, табака. Он собирается стать детским психиатром и… Но я отвлекаюсь. У меня нет времени на Криса. За кулисами уже ждут выхода на сцену Питер Куот и Марк Герц.

— Игнаша!

Снова Биберман. Дело происходит два месяца спустя. За это время я его почти не видел. У него явно какие-то неприятности, как, впрочем, и у меня, потому что мы оба не без труда привыкаем к студенческим нагрузкам. Мы находимся в репетиционном зале университетского театра, на четвертом этаже корпуса имени Джона Джея, где сосредоточена вся внеучебная студенческая деятельность. В зале толпятся первокурсники, жаждущие работать в студенческой ежедневной газете «Зритель». Покусывая большую черную трубку, Биберман выпускает облако синего дыма и сноп красных искр и сквозь этот пожар бурчит:

— А ты чего тут делаешь? Ведь в объявлении же сказано, что нужно иметь опыт работы в газете.

— Я редактировал в летнем лагере газету «Маккавейская менора».

Биберман возводит очи горе, отчаявшись пробить мое тупоумие.

В газету принимают нас обоих. Вообще, принимают всех, кто подал заявление. Вскоре мы узнаем почему. Первокурсники в газете служат мальчиками на побегушках: они возят подготовленные материалы в типографию, которая находится на Бауэри, и потом ждут там всю ночь, в трескотне линотипов и фохоте печатных прессов, пока будет напечатан тираж, а потом помогают вывезти его из типографии. Это, доложу вам, работенка! Через месяц число первокурсников на этой работе уменьшается до десяти. Но Биберман остается. Я тоже.

Биберману легче. От типографии он может на метро за двадцать минут доехать до дома. А мне приходится отказываться от ужина и оставаться в Бауэри, где я жую всухомятку сэндвичи с тунцом или фисташковым маслом, потому что я все еще соблюдаю кошер. А если я хочу получить горячий ужин, мне нужно ехать аж в Северный Бронкс и потом снова проделывать долгий путь обратно в типографию, а оттуда на рассвете снова тащиться домой в Пелэм, чтобы прихватить там несколько часов сна.

Так чего же ради я лезу из кожи вон? Ну, хотя бы уже потому, что ночная работа мне нравится. Мне нравится запах типографской краски. Я уже начинаю курить. Мне нравится чувствовать сначала усталость, а потом новый прилив сил — второе дыхание, — когда я в два часа ночи подкрепляюсь чашкой кофе с куском пирога (на свином сале? надеюсь, что нет). Светает, за грязными окнами черный цвет сменяется серым. Из печатного цеха приносят тираж «Зрителя», с заголовками, которые я придумал, со страницами, которые я вместе с ночным редактором смакетировал, и с надписью жирным шрифтом на первой странице: «Помощник ночного редактора этого номера — И. Дэвид Гудкинд». Это ли не достаточная награда за труды?

Но главная причина, почему я продолжаю работать в газете, — совсем другая. Это — «В час досуга», ежедневная юмористическая страничка, смесь анекдотов и шуточных стихов, которую попеременно готовят два редактора, подписывающиеся псевдонимами: Железная Маска и П. Д. К. Чуть ли не с первого дня мое внимание в списке сотрудников газеты привлекло имя Питера Куота. Не может быть двух человек по имени Питер Куот. Так, стало быть, этот старый греховодник из лагеря «Орлиное крыло» стал редактором одного из отделов «Зрителя»! Он-то, должно быть, и скрывается под инициалами П. Д. К., и я живу надеждой, что этот великий писатель припомнит меня и отметит.

В один прекрасный момент я замечаю его, когда он, в синем комбинезоне, сидит в углу за пишущей машинкой, предназначенной для редакторов отделов. Я не дерзаю отвлекать гения от творческой работы, но я сижу за метранпажевским столом, когда он сдает мне свою колонку.

— Привет! — говорю я нервно, принимая от него желтые листы. — Я Дэви Гудкинд.

Питер Куот взглядывает на меня так, как будто я сказал что-то нестерпимо наглое, идиотское и отвратительное. Затем он надевает пальто и уходит. Должно быть, мое имя ему ничего не напомнило.

Железная Маска — это студент предпоследнего курса по имени Марк Герц. Я впервые встречаюсь с ним только в середине семестра. Войдя в редакцию, я замечаю за редакторским столом какого-то незнакомца. Он беспрерывно курит, у него круглое лицо, коротко остриженные каштановые волосы, тонкие, плотно сжатые губы и холодный взгляд. Работая над своей статьей, я поглядываю на него. Он быстро черкает какие-то страницы синим карандашом и кладет их на поднос для набора.

— Спасибо, Марк, — говорит ночной редактор.

Он просматривает подготовленные страницы и прыскает, а Железная Маска встает, надевает очень поношенное суконное пальто и закуривает очередную сигарету. Я пялюсь на него во все глаза, а он бросает на меня быстрый равнодушный взгляд и затягивается сигаретой. Затем он уходит, а я сижу за машинкой, и у меня почему-то сильно колотится сердце.

Оглянуться не успеваю, как подходит к концу первый курс. Я, конечно, кое-чему выучиваюсь: Платон, Аристотель, Спиноза, Мильтон, Данте, Джон Стюарт Милль, Торстейн Веблен — и никаких синих книжечек, а сплошь толстенные фолианты; и еще зоология, психология, тригонометрия, французская драма и Бог ведает, что еще. Но это все — дело десятое. Главное для меня — это «В час досуга».

И железная Маска, и П.Д.К. готовы брать в этот раздел любые хорошие материалы. Я состязаюсь с Биберманом: у кого первого примут стихотворение. Наконец-то я понял, что Биберман объявил мне войну. Что ж, как колумбийский первокурсник я всего лишь смущенный бронксовский еврей, пытающийся пробраться в переднюю Внешнего Мира; но в поединке с Монро Биберманом я готов к бою. Пусть он рано или поздно поймет, что его соперник — не кто иной, как Минскер-Годол!

Мне, конечно, нужно выбрать себе псевдоним. Сначала я хочу — в стиле Марка Герца, который эксплуатнул Дюма, — назвать себя Д’Артаньяном. Нет, это слишком в лоб. Может быть — Виконт де Бражелон? И тут-то, в порыве вдохновения, меня вдруг озаряет: Виконт де Браж. До сих пор, когда я бываю в Колумбийском университете на вечерах встречи, каждый раз кто-нибудь, уже лысый и с порядочным брюшком, нет-нет да и окликнет меня: «Привет, виконт!» — а кто поостроумнее, иногда добавит: «Comment ça va!»

Собственно говоря, сперва состязание начинает выигрывать Биберман: у него первого принимают какую-то шестистрочную эпиграмму, подписанную инициалами М. Б. — никакой фантазии! — про возлюбленную, которая оказывается коровой. Я в дежурство и того и другого редактора прикноп-ливаю свои стихи к доске объявлений. Питер Куот, бегло проглядев мои творения, бросает их в корзину для бумаг. А мои стихи, попавшие в руки Герца, вообще бесследно исчезают. В один прекрасный день в редакционную комнату входит Железная Маска собственной персоной; он выглядит очень усталым и потрепанным; на нем старая шляпа в пятнах от пота и поношенное суконное пальто с чересчур короткими рукавами. Он снимает с доски мое стихотворение и читает его. Наверно, мой взгляд его буквально обжигает, потому что сквозь комнату, набитую людьми, он направляется прямо ко мне:

— Это ты Виконт де Браж?

— Да.

— Неплохо! Продолжай в том же духе.

Через неделю я прорываюсь на его юмористическую страничку с балладой — традиционной французской формой стихотворения из четырех строф, с очень сложной рифмовкой. Боже, что я чувствую, когда открываю «Зрителя» и вижу там свое стихотворение, занимающее чуть ли не полполосы, за подписью Виконт де Браж! А через неделю Куот принимает от меня стихотворение в форме рондо. Начинается жизнь!

На следующий день, войдя в комнату и видя Куота за письменным столом, я гордо подхожу к нему и объявляю:

— Привет! Я Виконт де Браж. — Он взглядывает на меня таким же неузнавающим взглядом, как раньше. — Спасибо что взял мои стихи.

— Кстати, «враг» и «страх» не рифмуются, — говорит он. — Разве что в Бронксе.