Незабываемые дни - Михаил Лыньков

Сколько ни уговаривал сын, так и не пошла. Как это человеку быть без дела? А сама в шутку пробовала наступать на сына:

— Не пора ли тебе, сынок, и о семье подумать? Сколько девчат хороших — и разумных, и красивых. Самое время хорошую жену себе выбрать. Вот это было бы для меня в самом деле утехой. Не таясь скажу — очень я ладу этой перемены в твоей жизни, да и по годам мне в самый раз подаваться в бабки. Понянчила бы хоть внуков…

И сын шутливо отвечал:

— Успеем, мама, с этим делом. Торопиться некуда.

— Да не в спешке дело. Ты уж не мальчик, гляди, под тридцать тебе подбирается.

— Не прозеваем, мама.

— Смотри!

И очень обрадовалась, когда ее замысел и планы стали близкими к осуществлению. Материнским сердцем почувствовала, что приглянулась сыну дочь Остапа Канапельки — Надя. Почтенная семья, трудолюбивая, люди что надо. Опять же учится Надя, человек, можно сказать, образованный. И поглядеть на нее — глаз радуется: стройная девушка, и хороша собой, и здоровьем не обижена, и характера уживчивого, серьезная девушка, умеет с людьми обращаться. Уж сколько лет знакомы. Переписываются. Летом часто встречаются. Одним словом, друг без друга обойтись не могут. Сын даже признался, что они сразу поженятся, как только Надя окончит учебу, доктором станет. И мать одобрила такой план. Люди относятся к жизни серьезно, не то что некоторые другие: не успели оглянуться — и скорее в загс. А возвращаются оттуда — и уж сразу не сошлись характерами. Бывает и так в жизни. Нет, тетка Аксинья против этого. Кто так делает, тот и себя и других не уважает. Дурь это, несерьезно..

Тетка Аксинья думает о сыне, припоминает, где он теперь, что с ним. Уже сколько месяцев она его не видела. Как началась война, так и подался он туда, на восток, вместе с Красной Армией. Конечно, лучше, что он там: не видит погани этой, не видит ужасов, которые творят эти озверелые чужаки.

Тетка Аксинья думает о сыне. Прислушивается, как гудит ветер в дымоходе, как на стеклах занавешенных окон шуршит снег, как потрескивают дрова в печке. Где-то он теперь, ее Костя, какие у него заботы? Верно, всего натерпелся, война не милует людей, никого не балует. Может, где-нибудь в окопах, может, на холоде в такую вьюгу? Она силится представить себе его лицо, глаза, улыбку. И тихо спрашивает Надю, которая, видно, о чем-то задумалась и глядит-вглядывается в бушующее пламя очага:

— Надя!

— Что, тетечка?

— Думаешь ли ты о нем?

— О ком это, тетечка? — машинально откликается Надя, отрываясь от своих дум.

— Да про Костю, про нашего Костю я спрашиваю.

Надя с минуту молчит, растерявшись от неожиданного вопроса. И, ощущая, как начинают пылать ее щеки, — может быть, это от пламени очага так разрумянилось ее лицо, — она стыдливо говорит, медленно подбирая слова:

— Думаю ли я… — и перед ее глазами встает незабываемый образ, светлая улыбка.

И столько мыслей нахлынуло, овладело Надей, что она встала, взволнованная, подошла к этой простой и всегда немного суровой женщине, обняла ее, прислонилась и сказала просто:

— Вы спрашиваете, думаю ли я о нем, о Косте? Думаю, Аксинья Захаровна, жду его, не забываю!

И задушевно, как говорят о заветной мечте:

— Мне так хотелось бы, Аксинья Захаровна, назвать вас своей матерью… У меня давно нет матери, вы бы заменили ее!

И совсем уже тихо:

— Я думаю также, что была бы вам хорошей дочерью…

Аксинья расчувствовалась — в первый раз назвала ее Надя не просто теткой, а Аксиньей Захаровной. Она поцеловала девушку, ласково провела своей шершавой, натруженной ладонью по ее плечу, несколько долгих мгновений глядела в ее темные при огне, задумчивые глаза.

— Верь мне, Надюша, дочка моя, — переживем мы все это. И вспоминать будем, как страшный сон… И все к нам вернется… Иначе не может быть. Так говорит Сталин. А ему я верю больше, чем кому бы то ни было на свете. Что ни говорил он, всегда сбывалось.

Так они сидели вдвоем, радостно притихшие, успокоенные. В очаге догорали дрова, и только изредка пробегали золотистые огоньки по сизому пеплу.

— Будем ложиться, Надя. А то еще какой-нибудь фашистский бродяга подумает, что у нас партизанское собрание.

В это время послышался негромкий стук в окно. Тетка Аксинья насторожилась, прильнув ухом к подстилке, которой было завешено окно. Стук снова повторился.

— Никак, стучит кто-то. Кто бы это мог быть в такую пору?

Когда стук снова послышался, приглушенный вьюгой, Аксинья Захаровна встала.

— Давай поглядим, доченька, кто там возится за окном. Одной мне как-то боязно.

Они приподняли угол подстилки, приникли к стеклу, за которым трудно было что-нибудь рассмотреть в непроглядной тьме ночи. Но вот до слуха обеих донесся приглушенный голос:

— Отворите, это я!

У тетки Аксиньи затряслись руки, и дрогнувшим от сильного волнения голосом она спросила:

— Кто это?

— Скорей открывай, мама!

Тетка Аксинья бросилась к двери. В полумраке ей никак не удавалось нащупать щеколду, и руки ее беспомощно шарили по скользким доскам двери.

— Родненькая, помоги! Голубушка моя, скорее, скорее!

Они вдвоем вышли в сенцы, мешая друг другу, еле отыскали дверной крючок, отомкнули его и отступили назад, чтобы пропустить человека. И когда переступили порог хаты, Аксинья бросилась к сыну, обняла его. Казалось, никакие силы не могли бы ее сейчас оторвать от сына. Она гладила ему волосы, вглядывалась в глаза и все говорила, говорила:

— Пришел, сынок мой! Ну вот и хорошо, вот и хорошо… Я… мы так тебя ждали, так тосковали по тебе.

И, спохватившись, — Наде:

— Надя, раздуй очаг, темно в хате.

И укоризненно — самой себе:

— Какая же я, однако, бестолковая! Вы ж еще и не поздоровались. Это, сынок, Надя у меня. Проведала старуху. Ну, поздоровайтесь же! Ах, боже мой, ну чего стесняетесь, хоть поцеловались бы, столько времени не виделись!..

Они пошли навстречу друг другу. Надя не выдержала, бросилась к нему. Сильные руки обняли ее, чуть не подняли вверх. Он порывисто поцеловал ее и, отклонившись, всматривался в ее лицо.

— Вот ты какая! А изменилась мало. Ты все такая же, Надя!

Потом спросил:

— Ну, как вы живете здесь? Как с немцами миритесь?

— Не говори, сынок, не говори. Какой тут мир? Еще спасибо, что в живых остались… Пока что живем. А что дальше будет — кто знает? Куда ни ступишь, куда ни глянешь, сердце аж заходится и кровью обливается. Кровью, сынок, кровью, сколько теперь нашей крови проливается! Видишь? — и кивком головы указала ему на кровать, где спал ребенок.

Она рассказала Косте несложную историю Васильки. Она сказала и о смерти старой Силивонихи, о преждевременной смерти других людей. Все это свои люди, односельчане, некоторые приходились свояками, близкими.

— Да что там, Костя! Теперь все наши люди, которые советскую власть не забывают, свояки друг другу.

Она топталась по хате, растроганная, немного растерянная от такой неожиданной и радостной встречи. Все никак не могла собраться с мыслями, нахлынувшими целым роем. Одно сейчас было главным: надо накормить сына, обогреть с дальней дороги. Не сразу же приставать с расспросами: откуда, да как оно, да что будет. И она хваталась то за одно, то за другое. Второпях уронила тарелку на пол, и та разлетелась на кусочки. И когда Надя бросилась на помощь тетке Аксинье, старушка в радостном испуге сказала:

— Это к счастью, дети мои! Не так ли, Костя?

— Пусть, мама, все будет к нашему счастью!

И вот сидит старая за столом, не знает, как лучше попотчевать сына.

— Ешь, сынок, ешь. А ты, Надя, что глядишь, помогай ему. Одному и с чаркой тяжело управиться. А я и чарку приберегла, сынок. Все думаю, будет и у нас праздник. Как же это его с пустыми руками встретить. Не так ли я говорю, сынок?

— Правду говоришь, мама. Дождемся и мы праздника.

— Вот я и говорю, ешь, сынок, ешь, большевичок мой!

Костя улыбнулся. Так звала его мать всегда, когда хотела быть с ним особенно ласковой. И теперь он, сильный и взрослый мужчина, скупой на слова и жесты, с обветренным, заросшим лицом, был для нее, для матери, все тем же ребенком, которого она выходила, вырастила, взлелеяла материнской лаской и заботами. Он улыбнулся еще раз, встал из-за стола:

— Ну дай, мать, руку! — поцеловал шершавую, натруженную руку, как некогда, в детские годы.

— Спасибо, мать. Так накормила, что просто богатырем себя чувствую, хоть с немцами иди на единоборство! — и, смеясь, развел руки.

— Ох, сынок мой, хватит еще для твоих рук фашистов. Чего-чего, а этих гадов хватит! — и задумалась.

Только теперь, когда накормила сына, приласкала его, решилась спросить о самом главном, что все это время тревожило ее сердце:

— Так, может, скажешь теперь, Костя, откуда ты пришел?

— Издалека, мама, издалека. Ты знаешь, откуда я пришел.