Незабываемые дни - Михаил Лыньков

— Ох, сынок мой, хватит еще для твоих рук фашистов. Чего-чего, а этих гадов хватит! — и задумалась.

Только теперь, когда накормила сына, приласкала его, решилась спросить о самом главном, что все это время тревожило ее сердце:

— Так, может, скажешь теперь, Костя, откуда ты пришел?

— Издалека, мама, издалека. Ты знаешь, откуда я пришел.

— От наших?

— От наших, мать.

— Ну как там? Как живут наши люди?

— Живут, мама, держатся.

— А что они думают делать с фашистами?

— А что с ними делать? Бьют и будут бить еще крепче.

— Дай им, боже, удачи! А еще, сынок, о чем я тебя спросить хочу: как Сталин наш, как его здоровье?

— Сталин в Москве, мама. С народом. Силы собирает, готовит фашистам новые удары. Да что там удары… Гибель им готовит, такую гибель, какая фашисту и не снится. За все эти людоеды ответят, за все, что натворили… А что они наделали, вам не надо рассказывать, вы это лучше знаете, чем я.

— Сынок мой, как я рада, как я счастлива это услышать. Этим и живем мы. Сталин у нас в мыслях день и ночь. Ты еще малышом был, когда отец твой как-то сказал мне: «Ну, Аксинья, теперь мы с тобой выходим на большую дорогу, такую дорогу, какой мир еще не видел…» Он тогда только-только с войны вернулся, аж в самую революцию. Во всех делах очень хорошо разбирался. Вот он тогда и рассказал мне про Ленина, про Сталина, что они наперекор всем буржуям выводят простой народ на верную дорогу…

— Прости меня, сынок, еще один вопрос тебе задам, но это уж последний будет, последний… С чем ты к нам? Видно, по какому-то делу? В партизаны?

— После, мама, после! — скороговоркой ответил Костя. Тетка Аксинья многозначительно посмотрела на Надю, перевела голос на шепот:

— При ней можешь все говорить, сынок.

— Ты не так поняла меня, мать, обо всем после скажу. И тебе, и Наде. Какие у меня могут быть от вас секреты?

— Мы, сынок, не будем в обиде, если у тебя и секреты есть. Не маленькие, понимаем, что не обо всем нам знать надо.

— Потом, мама. Прости меня, но я так устал, что ничего в голову не идет, вот бы только заснуть…

— Родной ты мой! Заговорили мы тебя. Сейчас тебе постель приготовим, чтоб ты как следует отдохнул с дороги.

Тетка Аксинья принялась стлать постель. Боясь оказаться лишней в доме, куда прибыл такой неожиданный гость, Надя взялась за свой полушубок:

— Я, Аксинья Захаровна, домой пойду.

— Что ты, в своем уме — в такую пору домой итти да еще лесом!

— Так я в деревне у кого-нибудь переночую.

— И думать не моги! Постыдилась бы сказать такое. Обидеть меня, старуху, хочешь? Мы его на печи уложим, пусть отогревается, промерз, небось. Это же не близкий свет — этакий путь отмахать. А мы с тобой на койке поместимся. Ну, клади, клади свой полушубок.

Вскоре в хате воцарилась тишина, изредка нарушаемая детским бормотанием, — должно быть, малышу снилось что-нибудь тревожное. Старая его успокаивала.

— Спи, Василька, мы тут с тобой, спи, маленький… — приговаривала она, а у самой беспокойные мысли отгоняли сон: «Видно, не все сказал».

Материнским чутьем угадывала какую-то сдержанность сына, замкнутость. Раньше всегда знала она каждую мысль его, каждую радость. Вся душа его была как бы у нее на ладони: все переживала вместе с ним, делила радости и печали.

Пробовала успокоиться. Здравый смысл подсказывал:

«У них свои дела, большие дела! Может ли он обо всем рассказать даже родной матери?..»

А сердце протестовало:

«Это мое дитя… Кормила, растила его. Сколько одних ночек бессонных, страхов, сомнений, горя… А вот вырастишь — и пойдет своей дорогой, заживет своими мыслями, своими замыслами».

И снова приходило успокоение:

«Что тут удивительного? Так было испокон веков: у отцов одна дорога, у детей другая».

И тут же перечила себе. Теперь возражения шли и от ума, и от сердца:

«Какие там века, когда одна теперь дорога — и у отцов, и у детей!»

Она ворочалась на постели, силясь отогнать беспокойные мысли, уснуть. Надя догадывалась о ее душевном состоянии, о ее мыслях.

— А вы, Аксинья Захаровна, усните, бросьте думать, оно все к лучшему! Вам надо отдохнуть.

— Я сплю, Надя, сплю… — и, стараясь не шевелиться, прислушивалась к завыванию ветра в трубе, к вьюге, налетавшей на ветхие стены хаты.

«Страшно человеку, который идет сейчас где-нибудь по дороге… Страшные нынче дороги! Страшные…»

Шуршание снега на окнах, монотонное завывание ветра, наконец, отогнали неспокойные думы, успокоили — раскрылись мягкие объятья сна, избавляющего людей от всех тревог и волнений.

2

Поутру, когда Надя распрощалась и пошла домой, Костя сказал матери:

— Я пройдусь по делам.

— Куда ты, сынок, пойдешь? — спросила она по привычке и тут же упрекнула себя мысленно: «Пожалуй, и не надо было спрашивать об этом».

Но сын ответил просто:

— На станцию пойду. Депо проведаю.

И она сказала, как обычно:

— Что ж, иди, сынок, дела — всегда дела.

Но тотчас же спохватилась:

— Как же ты пойдешь туда — ведь там немцы? Они могут и забрать тебя, ведь это — враги…

Сын слегка смешался, но вскоре ответил:

— На старую свою работу пойду, в депо.

Мать глядела на него ничего не понимающими глазами, все не могла уразуметь смысл этих обыкновенных слов. Будто подменили ей сына, будто другим он стал за одну ночь. И, словно надеясь, что слова эти сказаны им в шутку, она еще раз спросила его, подавленная, растерянная:

— Депо у них, дорога у них! Это выходит — работать на фашистов, на наших лиходеев?

— Нет, мама… Не на них. Я буду работать, чтобы лучше стало мне, тебе, всем нам.

Она как-то вся осунулась, обмякла. Прижала руку к сердцу — оно билось часто-часто — и, беспомощно оглянувшись вокруг, присела на лавку. Побелевшими губами еле произнесла:

— Я стара уж… — хотела сказать «сынок» и запнулась. — Я стара уж, чтобы позволить кому бы то ни было подтрунивать надо мной…

И, собрав последние силы, спросила уже строго и настойчиво:

— Ты ответь мне, кто ты теперь такой? Зачем ты пришел сюда? Какая у тебя нужда в них, душегубах?

Он подошел к ней ближе:

— Я сын твой! Каким был, такой и есть, мать… — и обнял за плечи. Она мягко отвела его руки.

— Не надо, не трогай. Скажи мне прежде, с чем ты к нам пришел?

— Я понимаю тебя, мама, но до поры до времени — поверь мне — я ничего тебе не скажу: и зачем я пришел, и что я буду здесь делать. Об одном прошу: что бы ты ни услышала обо мне, знай, что сын твой остался таким же, каким ты его знала раньше. Об этом еще раз прошу тебя. Так и тебе будет легче, и мне… Ни о чем другом больше не спрашивай, так лучше… Ну, бывай!

Он взял руку матери, поцеловал, постоял еще несколько мгновений и решительно направился к двери. И когда он уже скрылся за дверью, — слышно было, как он шагал по двору, — она встрепенулась, встала, рванулась к дверям, но тут же опомнилась, дала волю слезам.

— Потеряла сына, потеряла…

В хату вбежал Василька, веселый, разрумяненный. Он только что катался с мальчиками на замерзшей луже возле колодца, был радостно возбужден. Он бросился к тетке Аксинье, стал тормошить, просил:

— Вы мне сделаете, тетя, такие саночки, как у других? Ну, такие, чтобы с горы кататься? Снегу намело много-много!

Она невольно взглянула в окно. Метель давно угомонилась. Только изредка кое-где поднималась поземка и гнала снежные струйки по замерзшим лужам, по сугробам, выросшим за ночь у забора. Ярко светило солнце и колюче поблескивало на сугробах, на заснеженных кровлях, на ветвях оголенных берез. Тут и там над трубами подымались столбы дыма. Правда, ветер сбивал их порой, пригибал к крышам, взлохмачивал. Все было так, как всегда в добрую зимнюю пору, с снегами, морозами, с ядреным солнцем. То ли от празднично убранной зимней улицы, то ли от ласковых слов Васильки — боже мой, как он еще мал и непонятлив! — на душе как-то сразу полегчало. Сердце отошло, успокоилось. А малыш не отставал:

— Так сделаешь мне саночки?

— Сделаю, сделаю, мой маленький.

— А какой это дядя был у нас?

— Дядя? — неуловимая тень промелькнула по лицу и растаяла. — Дядя? Это человек один, Василька…

И вполголоса, себе:

— Да, да… Человеком когда-то был… Человеком.

Но произнесла это машинально и, уже озабоченная будничными хлопотами, приголубив это существо, малое и неразумное, спросила:

— Ты, Василька, проголодался? Есть хочешь?

— Хочу, тетя! — бесхитростно ответил мальчик.

— Вот так бы раньше сказал. Всегда правду говори.

— Я не люблю обманывать, тетя.

— Вот и хорошо делаешь. Ну, ешь, ешь, мой птенчик. Сироты мы с тобой, Василька, горькие сироты.

— Почему сироты?

— Ах, Василька, ты не слушай, что говорит старая тетя. Мало ли о чем она думает и говорит. А ты не обращай внимания. Вот ешь побольше и вырастешь таким богатырем, таким богатырем…